В даль страницы протяжной
пера неизбежен визит…
Бедный ангел бумажный
под лампадкой висит.
Лишь невесомой ниточкой
его ограничен полет,
вырезан или выточен –
пленник – все же поет
песню свою нездешнюю
неслышным мне голоском –
в трубочку белоснежную
свернутую лепестком…
Может, порою позднею
на волоске висит
душа под лампадой звездною –
луч к странице скользит…
Ниточка вьется в нише,
звездами вышит свод,
и никто не услышит
о чем же –душа поет…
«Сольвейг прибегает на лыжах..» Ибсен
Звездный луч прольется солью,
свет оставив на судьбе,
я сегодня – буду Сольвейг,
прибежавшею к тебе.
Я приду к тебе на лыжах,
когда кончится пурга,
чтоб огонь увидеть рыжий
сквозь оконце очага.
Я мелькну легко, как веха,
на пути, на рубеже,
чтоб войти осколком смеха,
вспыхнувшем в твоей душе.
Я найду твою избушку,
на опушке, близ сосны,
пусть любовь над нами кружит,
вечерами – до весны.
Чтоб не знали – ночь ли день ли,
что нам делать? – встать, уснуть…
Чтоб могла неслышной тенью
сквозь калитку ускользнуть
в жизнь свою, где солнце брызжет,
неподвластное судьбе –
от тебя сбегу на лыжах,
от тебя сбегу – к себе…
Твое небо звездами вышито,
путь усыпан мой снежной солью,
я к тебе прибегу на лыжах,
как когда-то девочка-Сольвейг.
Дом отшельника так далёко,
на пороге звездные искры,
колея в снегу неглубокая,
и к тебе прибегу я быстро.
Одинок твой дом, как часовня,
ты меня никогда не встречаешь,
на дверях ледяные засовы,
но я их открываю лучами.
Речи странника в доме витают,
и не знаю я - что они значат...
И свеча горит, но не тает,
и смола на поленьях плачет.
На столе открытая Книга
та, где светятся все страницы,
и поет нам Синяя Птица
песню Сольвейг - с музыкой Грига.
Молитвой день начну я – «Отче...»,
и ты повторишь – «Отче наш...»
молитва светится сквозь строчки,
пока рисует карандаш.
Молитва – первая на свете,
«Насущный дай нам днесь наш хлеб...»
Пусть Рождества Звезда осветит
Далекий Вифлеемский хлев,
куда волхвы путь держат долгий,
и мы идем на дальний зов,
и шепчем – «Отпусти нам долги,
как мы прощаем должников...»
«Да пусть Твое приидет Царство,
на путь нас праведный наставь,
и отведи от нас лукавство,
от искушения избавь...»
«Слава тебе, безысходная боль...»
Анна Ахматова
Я проснулась утром рано,
сразу повторяя фразу,
ту, что мне сказала Анна –
Ты – Король мой сероглазый.
Ангел радости и горя,
боли, как сказала Анна,
А глаза – подобны морю
в день, когда над ним туманно.
Может, здесь поставить точку?..
но – куда от фразы деться –
жаль, что у меня нет дочки,
чтоб в глаза твои глядеться.
Вместе с ней – проснуться рано,
вспоминая эту фразу,
повторяя вслед за Анной –
Ты – Король мой сероглазый.
И с молитвою Господней
я цветы поставлю в вазу...
Может быть – придешь сегодня –
ты, Король мой сероглазый...
Подкова Бога-Пегаса
На старых дверях – подкова
крылатого Бога-Пегаса –
висела, светилась, не гасла –
от света рождалось Слово.
Но налетел неистовый,
с кругов сорвавшийся ветер...
Подкова лежит на Кремнистом
пути... Но – не гаснет, светит.
Но – не рождается Слово...
Однажды, порою ранней
поднял с земли подкову
в дорогу вышедший Странник.
Долго бродил он по Свету,
подкова в котомке не гасла..
И он подарил Поэту
подкову Бога-Пегаса.
Вернулся на круги ветер,
висит на дверях подкова
Бога-Пегаса и светит...
От света рождается Слово.
Торжествовать... Простора не хватило –
приветней – путь черты в черновике,
отставлены кастальских вод чернила –
тоскует мел по грифельной доске.
Запутан в рифме – профиль римский мира,
как завиток средь брошенных ветвей –
прибившейся к другим – моей же лиры,
чтоб голоса настраивать верней.
Сквозь вечность чтоб – просвечивало Слово,
душа – сквозь душу, море – сквозь мираж,
сквозь сети – серебро – удел улова,
оливы ветвь – сквозь стертый карандаш,
чтоб, вытянув перо из недр простора –
растущий лепесток из крыл гонца –
черновики марая до упора,
взять завиток из формулы певца...
Пишу тебе о том, что зимний дождь
идет. Вместо сугробов – лужи.
И ты в страну другую попадешь,
когда приедешь... Ну, чуть хуже,
но жизнь идет. Не наша в том вина –
страна, как странник, ищет путь-дорогу дорогу...
А помнишь, здесь такая тишина
цвела, и был простой порядок, слава Богу.
Ты приезжай, - лишь, чтобы не забыть –
какими узами с землею этой связан,
ты приезжай, лишь, чтобы повторить –
в той, жизни прежней сказанные фразы.
Тебя я встречу. Мы пройдем сквозь тьму
притихшего полночного вокзала.
И я тебя, как прежде, обниму,
как в час, когда в путь дальний провожала.
Ты о себе расскажешь, не спеша,
я – о себе, всё также, откровенно...
Лишь здесь – с душою говорит душа,
и это – вечно, это – неизменно.
Идет февраль. Идет весенний дождь.
И жизнь идет, чуть хуже, понемногу.
Ты приезжай, ты только здесь поймешь –
страна, как странник, ищет путь-дорогу.
В апрельский день, числа седьмого
Столбец свечи становится короче,
померкнет вскоре, как фонарь в окне.
И ты опять придешь в минутном сне,
как ты когда-то приходил воочью...
И снова – растворишься в тишине.
А строк – уже бегущие потоки
отображают лишь звезды полёт,
и взгляду остается только свод
небесный, вечные истоки,
да огоньков далёких переливы.
Весной – напоминает ночи тень –
тень Ангела в тот благовестный день,
березы ветвь растет, как ветвь оливы...
И благовестный час наступит снова,
и каждый год ты снова – чуда ждешь,
и может быть, пройдет весенний дождь
в апрельский день – числа седьмого.
Растет весна, и всё бессонней ночи,
уже летит к тебе Благая весть,
и думаешь: ведь что-то в мире есть –
кроме ночной пустыни одиночеств.
Таис
Древнее имя – пароль на устах,
дымок, прозрачное бремя.
Стрелочки-черточки на часах
веером кружат время.
Тень твоя рядом – посторонись...
Дай вглядеться в прохладу,
там – притаилась тенью Таис,
за горизонтом Эллады.
Дай приглядеться – облик знаком,
так мне об этом пелось –
хочешь, предстану ее двойником,
в пыльный окутана пеплос?
Пряди темной прильнут волной
к берегу новой чужбины,
тысячелетнею тишиной
спутаны, словно тиной.
О, не пугайся праха времен,
имя шепча сквозь имя...
Времени льдины – един закон –
быть незнакомкой -– любимым,
быть лишь тенью, меняя роль,
тень – легчайшее бремя.
Стрелочки, строгие как пароль,
веером кружат время.
«Эти серебристые колокола звенят
долгими нотами особенно
чистого тона... И будто я бегу на этот
зов...» Иван Ефремов. Час быка.
Снова там загорелась мгла,
сумрак тающий стал лучистым,
словно – прошлого колокола
перешли на плач серебристый.
Где ты слышал такой же тон,
ноты долгие, зовы чистые,
день, качнувшийся, как дин-дон –
слух туда, вспоминая, мчится,
пробивается сквозь туман,
кисею над рекою редкую,
пробирается сквозь обман,
свитый ивой, чуть сбитый веткой.
Снова ты сквозь рассвет бежишь,
сбросив жизни прошедшей бремя,
понимая – ведь ты стоишь,
а бежит пред тобою – время...
Тибетский монастырь
(по мотивам Ивана Ефремова «Лезвие бритвы»)
Горизонт отдавал последние соки
Алой краски, земле их напрасно даря,
В час, когда и мы подошли к высоким
Воротам горного монастыря.
Мысли крутыми тропами вились,
Облако плыло на расстоянье руки,
От ручья молитвенно доносились
Редкие – мельниц буддийских звонки.
Только даль ждала – когда же причалит
К горизонту первый морозный туман,
Ритмом замедленным и печальным
Вторил звездной музыке – барабан,
Чьи удары сплетались со звуками теми,
Для которых не создано мелких нот,
Постепенно слух – к одинокой теме
Привыкал, отрешась от иных забот.
Только Бог отзывался на звуки эхом,
да фонарь, стоящий здесь тысячи лет,
освещал крупинки сухого снега,
посылая звездам свой слабый свет…
То было в день ранний апреля,
но луч уже жёг, словно жало,
и в снежной еще колыбели
Земля в небесах дрожала.
Жилище было прозрачно,
насквозь продувал его ветер,
казалось, что нет невзрачней
приюта на белом свете.
И ранним апрельским утром,
покорно внимая року,
Дева читала Премудрость
из Книги Исайи-Пророка.
Земной – было мало ей пищи,
иные искала ответы...
И вдруг – озарилось жилище
небесным, казалось, светом.
Величье – растет в Неизвестном...
Просторнее стали стены,
и прошептал Ей Вестник:
«Ты, Дева, благословенна...
Жилище Твое убого,
но, видишь, сверкают нити
судьбы... Станет домом Бога
святая Твоя обитель»
Укрыл вечер окна глянцем
звездного покрывала...
Мария слова Посланца –
в сердце своем слагала.
Ты ушел, мой гость беспечный,
и звезда в дали упала.
Талисман, твое колечко –
у крылечка потеряла.
Надо мной кружился ветер
даль шептала из тумана –
жить нельзя на Белом Свете –
никому без талисмана.
Мне нельзя уйти с крылечка,
вешний воздух стал отравой...
Светится твое колечко
где-то там, в высоких травах.
Чтоб вернулся гость беспечный,
я молитвы прошептала...
И случайно, у крылечка
я колечко отыскала.
Ты вернулся, гость беспечный,
вечер в окнах догорает,
поцелуй твой – на колечке –
никогда я не стираю...
Смотрели мы фильм об Иуде,
из жизни обыденность вычтя -
в день этот... Мы слушали притчи
в зале, почти в безлюдье.
Времен даль – не гаснет, не стынет,
становится долгими снами...
Проходит с учениками
пред нами – Христос чрез пустыни.
Последним идет – предавший...
На смоковнице сохнет завязь.
А предательством правит зависть -
это знает Иуда уставший.
Тяжела его звонкая ноша,
ровно тридцать – ничтожная сумма.
А в душе бродит бес безумья –
и сума – на дорогу брошена.
Как он стал одинок на свете!
И подругой – растет осина,
и как лист, он на ветви стынет,
ждет, пока не сорвет его ветер.
Смотрели мы фильм об Иуде,
из жизни обыденность вычтя...
В день этот мы слушали притчи,
и мечтали о Вечном, о Чуде...
Светильник гаснет. Остается мрак...
В день Благовещенья ушел он в Небеса.
Носил апостольское имя – Марк.
За горизонтом гаснет полоса.
Он в небеса ушел, здесь нет его,
мы виделись с ним ровно год назад....
В тот зимний день – сияло Рождество,
теперь пред ним – сияет райский Сад.
Он прожил ангелом здесь, на земле,
был светел и в душе – легко раним.
Погас светильник, мы с тобой во мгле,
когда-нибудь – и мы уйдем за ним.
Казалось, что он был совсем простой,
всё для других, себе же – ничего...
Но, оказалось – рядом жил святой,
мы лишь теперь поверили в него.
В полях за Стиксом – зацветает мак.
Но были – звёздными его глаза.
Светильник гаснет, остается мрак.
Но – ярче просияли небеса...
К Благовещенью
На этом Свете мне нельзя забыть
тот путь к тебе – единственный, неровный.
Я ожерельем вью строку, как нить,
она нежна, как лён, и вовсе не сурова.
Далекий луч ночной способен нас связать,
твоя звезда – в просветах окон бродит,
За час свидания – мне не успеть сказать
о том, что без тебя на свете происходит.
О том, что без тебя – здесь за окном растет
сокрытый облаком простор, апрель неверный.
О том, что без тебя здесь скоро зацветет
приникшая к воде – живая ветка вербы.
О том, что на стене – рисунком здесь застыл
Единственный тот день, тот час весны – счастливый,
когда, уняв небесный шелест крыл,
Архангел приносил Марии – ветвь оливы.
О том, что без вестей небесных – жить нельзя –
так Иоанн сказал – «В начале было Слово...»
И пусть – бежит строки серебряной стезя,
она нежна, как лён, и вовсе не сурова...
Тишиною твоей пленена и связана,
не различая, где ночь, где утро.
Окликни, окликни меня, как Лазаря
окликнул Господь, совершая чудо, –
чутким ли словом, иль грозной
фразою,
ом, брызнувшим со страницы –
окликни, окликни меня, как Лазаря,
и я покину мою темницу.
Стану покорною, вздорной, разною,
стану верной, припав к коленам,
только окликни меня, как Лазаря,
чтоб тишина не казалась пленом,
чтобы путь не казался праздным,
не протянулся мостом сожжённым,
только окликни меня, как Лазаря,
чтобы вышла я – воскрешённой...
Двадцать лет уже почти
я строкой – к странице льну.
Ты – когда-нибудь прочти...
Нить строки – к тебе тяну.
Мне пути другого нет.
Нить продену сквозь ушко
звёздной точки... Луч, как свет,
нас уводит далеко.
Льнёт к стволу березы сок,
горьковатая капель,
первой птицы голосок
рвется сквозь ночной апрель.
Слово падает с пера,
и страницы рвется шёлк,
вспоминаю, как вчера
без меня – ты в даль ушел.
Смоет времени река
наши тени на тропе,
но уже свита строка,
та, что тянется к тебе.
Первый дождь стирает будней краски,
в доме – чистое, прозрачное окно,
сок березы сладок, как вино
в час причастья, в ожиданье Пасхи.
Когда склонишься над Книгой Ветхой,
снова ищешь вечности исток...
Над потоками старинных строк
тень качнется опушенной ветки.
И в небесном медлишь переходе,
где земных не ведаешь преград,
вспоминаешь про далекий Град,
тот, в который Бог, как Странник входит,
проступая из полей туманных
шелестящих на столе страниц,
голоса вернувшиеся птиц
начинают первую осанну.
Дождь стирает серых будней краски
чистою апрельскою волной,
сок березы сладок на Страстной,
как вино причастья скорой Пасхи.
Уведи в далекий тыл,
где за сценой гул затих,
тайновидец, Даниил,
толкователь снов моих.
На сплетеньях древних строк
столько ты веков стоишь...
Слышу я тебя, Пророк,
помню всё, о чем молчишь.
Надо мною расплещи
слов крылатых звукоряд....
Светят отроки в пещи,
три свечи в ночи горят.
Подари свою мне речь
пусть меня утешит плач,
речь твоя струится с плеч –
откровением, как плащ.
Вечен в Небе звёздный прах –
из него и ты рождён,
возрастает голос птах,
прерывая звёздный стон.
Надо мною шелест крыл,
к сердцу – речь твою влеку,
расскажи мне, Даниил –
что случится на веку...
Лик воина эпохи давней
(образ на коре 700-летнего дуба в Коломенском)
Здесь – дуб, свидетель той поры,
далеких бурь, битв, ураганов,
хранит в броне святой коры
Лик воина эпохи давней.
Глаз воина стрелой пробит,
но глаз другой – как Божье Око,
горит, великую хранит
он – веру старины далекой.
И воин – дубом в землю врос
в святую, русскую – по плечи,
и в окружении берез
стоит непобедим и вечен.
Здесь – время щедро на дары...
Дуб, переживший ураганы,
хранит в броне святой коры
Лик воина эпохи давней.
В том далеком доме я бродила,
где растет береза за окошком.
В даль тебя такую проводила,
и ко мне ты, может, не вернешься.
Но к тебе дорожка не остыла,
я из слов твоих строку свивала,
и рукой по струнам проводила,
и твои я песни напевала.
Зерна алфавита - горькой горсткой
я в страницу влажную бросала...
В каждом слове – неба отголосок,
словно в букву звездочка упала.
Слово светится, как Божье Око,
перед ним в мольбе я руки сжала,
я бродила в комнате далекой,
жизнь свою – к тебе я провожала.
Соберу разрозненные части
в полосу строки передрассветной...
Сок березы сладок в час причастья -
пусть хранится в хрупкой чаше веток...
Суровый ветер плыл Суворовским бульваром.
Мы шли, в тот час об этом забывая...
Мы шли, покорны вешнему угару,
который ладаном, порой, нас обвевает.
Плыл вечер сквозь Никитские Ворота,
на перекрестках светофоры тлели,
указывая – там, за поворотом –
Тверская начинается аллея.
И там – кончался этот день весенний,
полупрозрачный свет в дали качался –
абрисом древней церкви Вознесенья,
в дали той – Пушкин с Натали венчался..
Дом Гоголя в тени арбатской таял...
Мы шли старинною Москвой огромной,
и нам казалось, будто мы листали
листы сожжённые Второго тома...
Луч звезды свечу зажёг,
чуть задев ее, как спица,
и легла ладонь на шёлк
оживающей страницы,
говорящей – пустоту
поля чистого восполни –
строк про счастье и беду
чтоб бежали сини-волны.
Расскажи, как много лет
он бродил по белу свету –
друг твой, странник и поэт,
как он жизнь покинул эту...
Чтобы речь шла, горяча,
он склонялся над листами...
Он светился, как свеча,
как свеча, в ночи истаял...
Мне не уйти уже из плена
ожившей рощи,
где облаком цветет черешня,
а ветер – лепестки полощет,
где соловьиные колена -
как зов нездешний.
И там – растет над тишиною
глас колокола вечный,
который говорит со мною -
по-человечьи...
Мы – в старину идем, в безлюдье,
между холмами,
Замоскворечье, как на блюде,
здесь – перед нами.
Здесь – вдоль оврага путь неровный,
там – меркнет запад,
но в тишину вплетен черёмух
чуть слышный запах...
Казалось - лишь на несколько минут...
А оказалось, длится вечно
любовь, и пусть - всё те же речи
и ненадежен призрачный приют,
и час разлуки, словно страшный Суд -
его не ждешь,
но он приходит сразу
и обрывает начатую фразу,
когда слова еще друг к другу льнут,
и ждут, когда придет пора,
когда строка слова в странице свяжет,
и Ангел, разлучающий нас, скажет -
пора идти, окончилась игра...
Мы вновь бездомны, нет для нас угла,
нет - ни двора, а лишь пустынный дворик,
и всё же ждешь, когда наступит вторник,
и вновь - небытия отступит мгла.
Иссякла времени глубокая река
и на смоковнице иссохла завязь...
И в трещинах сухие берега,
сжигает кто-то нас живьём, не каясь.
И птицы не поют, в тупик уходит путь,
деревья не растут на огрубевшей тверди.
На горней высоте, лишь, где-нибудь
последний распускается бессмертник.
В домах огонь, агония и зной,
актеры покидают злобы сцены.
Из мглы веков бредет усталый Ной,
чтоб строить нам спасительные стены.
Чтоб оживала вновь Земля, тиха,
чтоб Голубь нас освободил из плена...
Но где-нибудь, в какой-нибудь вселенной
всё зреет яблоко – для нового греха...
Пусть – вечности придется подождать,
я всё приму, что в жизни совершится...
По улице с названием дождя
проходим мы, по старине Столицы.
Весенний дождь день целый моросит,
пролившись из небесной частой лейки,
что облаком задумчивым висит
над ниточкой неровной Маросейки,
ведущей к Покрову, в такую даль,
в простор, куда распахнуты ворота,
где горизонта серебрится сталь,
и нет там к жизни прежней поворота.
Туда идем, покинув древний храм,
где мы зажгли в тот час прощальный свечи,
чей свет пройдя через узоры рам,
плывет за нами следом, в бесконечность.
Земля – была ему мала, как дворик
под куполом далекой неба выси...
Он был – поэт, писатель, дворник
он души очищал и мысли.
Освобождал наш двор от хлама,
от сорняков, растущих годы,
дождем весенним мыл он рамы
в домах, где копятся невзгоды.
Он знал – ему луч Божий светит,
в хитоне он бродил убогом,
Андрей-рыбак, бросал он сети
и уходил – вослед за Богом.
Святые – предков – помнил корни,
певец земли, страны, России...
Он был – поэт, писатель, дворник,
он был судья, он был Мессия...
***
«Знаешь, я читала, что бессмертны души...»
Анна Ахматова
Ветром облако разрушено,
то, в котором я витала
в час, когда тебе читала –
что бессмертны наши души.
На тропу лучи пролиты,
каждому дано по вере...
Ты ушел, но эти двери
навсегда тебе открыты.
Всё еще я слышу шорох,
звук шагов твоих далеких...
Предо мною строк потоки,
да страниц растущий ворох.
Я теперь одна на свете,
книги старые читаю,
или в облаке витаю –
в том, в котором бродит ветер,
тот, который слёзы сушит
и со мной заводит речи...
Где-нибудь - тебя я встречу,
ведь бессмертны наши души.
***
«И бабочки, как еретички,
горят на медленном огне...»
Булат Окуджава
Ладони сложены привычно –
молитвы жестом в тишине,
как бабочки, как еретички
сгорая медленно в огне –
в окне летящего заката,
вновь подводящего черту
тому, что пройдено, что свято,
что полнит жизни пустоту,
что открывает смысл первичный,
что поднимает на волне
ладоней, сложенных привычно –
молитвы жестом в тишине.
Застывший жест, как слово, точен,
он вечер – вечностью продлит
и разомкнет тот круг порочный –
огня, где бабочка горит,
чтоб взгляд ушел за грань заката,
где веер шелестит крыла,
где длится жизнь, как сон, за кадром,
как будто вовсе – не была...
Памяти Булата Окуджавы
Его отпели накануне
Схождения Святого Духа,
Вдали от родины, в июне...
И он уже – вне зренья, слуха.
Там – летний дождь бульвары лижет...
Он умер, может быть, до срока,
Он умер там, в пустом Париже
Наедине с собой и с Богом.
И о его посмертной славе
Уже никто, никто не спорит.
Его отпели в православном -
Святого Невского соборе.
А здесь – от ветра стонет лира,
Последней песнею тревожит...
Он умер там, в столице мира.
Упал колеблемый треножник.
И весть о том достигла слуха.
О! Смерть не знает снисхожденья.
Он умер за два дня – схожденья
На Божий мир – Святого Духа.
Ты идешь по высокой травушке,
ты не можешь ко мне возвратиться,
ведь ты думаешь – я журавушка -
я а только в руках синица.
Но ты вспомни – я тоже пела
и летала под небесами...
Между строчками – нет пробела,
смысл утерян между словами.
Птицы путь – перелёт недлинный,
голос мой становится тише,
но однажды – плач журавлиный
высоко в небесах услышишь.
Ты пройдешь по осенней травушке,
первый иней на листьях тает...
Это я – над тобой – журавушкой
обернувшись, с земли улетаю.
В дом вернешься, откроешь страницу,
словно иней, в час этот белую,
нарисуешь Синюю Птицу,
чтоб восполнить в жизни пробелы.
Случайно – остриё луча
пронзит начертанное слово,
и о тебе я вспомню снова –
причал, где поезда кричат.
А здесь – уже жасмин цветет,
к тебе плывет цветочный запах,
окно распахнуто на Запад,
береза в небеса растет.
И на стекле березы тень –
от ветра – всё не успокоится,
береза, может быть готовится
к тем дням, когда настанет Троица,
и следом – дивный Духов день.
Березок девичья толпа
привычно заполняет церковь,
лампада никогда не меркнет,
и нас – туда ведет тропа...
Взгляд отдаляться не смеет
от Нестеровской картины,
где отроку Варфоломею
Ангел явился дивный –
Богом на землю отправлен,
сказать, как судьба построится...
Так, когда-то в Дубраве
Аврааму явилась Троица.
Что сказано было меж ними?
Какие вопросы, ответы?
Но отрок светился в нимбе
Небесного тихого света.
Душа его – словно в полёте,
послушно внимал Откровенью,
что подвиг – пожертвовать плотью,
ради многих спасенья.
В небесном стоим переходе
пред Нестеровской картиной,
и жизнь Святого проходит
пред нами в Видении дивном.
«Колыбель качается над бездной...»
Владимир Набоков, Другие берега
В долгой жизни – смертный страх,
может быть, короче мига...
Перечитываю книгу
о далеких берегах.
Автор – странником там стал,
Русский край навек покинул,
как скиталец, как пустынник,
крест нести свой – не устал.
Та же – времени река,
только – «берега другие»,
только – нота ностальгии
стала слишком высока.
Вечно светятся в веках
странников-поэтов лики,
и плывут в бессмертье книги
о далеких берегах.
Он – в плену забытых слов
вспоминал свои истоки,
уплывая в край далекий
Петербургских берегов...
А ты – Нарциссом мне казался,
когда склонялся и движеньем
моей руки рукой касался,
своим любуясь отраженьем
в моих глазах... И свет нерезкий
обозначал июльский полдень,
звук дальний танцев половецких
пространство приглушенно полнил.
На рубеже веков, когда-то
был Корсаковым танец создан –
всплывали цифры давней даты,
там Русь с ордой рубилась грозной...
Потом – цветок я вышивала
нарцисса, на тебя похожий,
как будто бы обозначала
границу, долгий день итожа –
что был прожит на грани риска,
под половецкие угрозы,
где вышивала я нарцисса
цветок коварный – вместо розы...
Ниоткуда, с любовью, просто,
тьму страницы во тьме теребя,
я пишу в той далекий Бостон,
в твой родной... (а может быть, зря?)
Время спутало годы и даты,
только вечность права, наверно...
Там – была – в девяносто девятом,
а потом – в две тысячи первом,
в сентябре великом и страшном,
эти дни нам уже не вычесть,
когда рушились сёстры-башни
и погибших ТАМ было – тысячи.
Я пишу тебе просто, мысленно,
не преследуя цель высокую,
озирая с Трескового Мыса
озаренную даль глубокую.
Я пишу в твой далекий Бостон,
в край, куда мне уже не вернуться,
я пишу ниоткуда, просто,
чтоб ты просто мог – обернуться...
Словно СлАвянска Эхо -
и названия те же...
Смерти новая веха -
здесь в Москве – бойня, скрежет.
СлАвянск – там разбомбили -
мы вступаться не стали...
Здесь – людей раздавили
три вагона из стали.
Там снаряды, здесь – скрежет...
Мы не встали за брата,
и к беспечности прежней
нам не будет возврата.
Время жертвы итожит,
ветер траур полощет
(и название То же) –
над Славянскою площадью.
Три вагона – здесь слиплись,
нам уже не до смеха
это – Апокалипсис,
это – СлАвянска Эхо!
Лотова жена
«Лишь сердце мое никогда не забудет –
Отдавшую жизнь за единственный взгляд...»
А. Ахматова
Последняя горная вьется стезя
перед женою послушною…
Шла, зная – оглядываться нельзя,
чтоб Ангела – не ослушаться.
Но что там ждет, в чужеземной дали? –
судьбы неизвестен очерк…
А перед нею за Ангелом шли –
праведный Лот и дочери.
И за спиной пламенел Содом…
– что, если случайно споткнуться,
на миг прощальный увидеть дом –
нет, нет – нельзя оглянуться,
ведь город Божьим казнен судом,
на камне не станет камня,
но неужели и милый дом
охвачен небесным пламенем?
Так – в горней шла она тишине
по камням скользским и гладким…
– Господь велик, пусть простится мне
последняя в жизни оглядка.
Она оглянулась… И Тишиной
вдруг стала – навек, бессрочно…
Не слышал Лот шагов за спиной,
и вздоха – не слышали дочери.
Она стала меньшею из утрат,
но доля её – тревожит…
Отдавшая жизнь за последний взгляд,
который, как вызов брошен…
Но есть еще мучительней загадки –
два города – огнём поражены...
Та, первая в истории оглядка –
страдалицы той, Лотовой жены.
И взгляд её – последний, страшный,
представь, как были в нем отражены
все древние сады, дома и башни,
и те, кто заживо там были сожжены.
Ты скажешь – были все грешны...не спорю,
но – бросить камень? Сам не без греха...
Жена окаменела вдруг от горя
и стала вехой горькой, на века.
Воспоминание – так мало весит...
Через тысячелетия горят
страдальцы те, сожженные в Одессе,
представь, что отражал последний взгляд?
А праведникам – остается что же?
С детьми, как Лот, всё бросив, уходить
в чужие города – потомство множить,
наш бедный разум вечно бередить.
Оглядка Орфея
Об оглядке не надо думать,
как минуты, дыханья сверим,
Эвридикой-тенью бесшумной
я иду по лучу доверья.
Я иду за тобой, как слово,
ведь душа не имеет веса,
лишь браслетов звенят оковы
у вожатого, у Гермеса.
Каждый шаг мой похож на шепот,
Эвридикой-тенью пугливой
я иду за тобою чтобы,
совпадали шаги счастливо.
Мой Орфей никогда не узнаешь –
Эвридики-тени безгласны –
что меня к небесам поднимаешь
зовом-голосом – ежечасно...
Если ветви свиваются петлями,
и сплетенья лучей как печать,
и становятся строки изветливы,
это снова приказ – замолчать.
Но страницу как странницу радует
звезд старинных угаданный свет,
и разбитая облаком радуга
вспоминает забытый Завет.
И душа, как птенец, не забыла
что ее научили летать,
чтобы с небом, где солнце остыло,
без руля и ветрил совладать,
чтобы звезд безымянною манной
стаи слов напитать, как птенцов,
чтобы строки, что были туманны,
проступили вдруг – явью из снов,
чтобы петлями ветви свивались,
пропуская потоки лучей,
чтобы те, кто навек отмолчались,
стали притчами наших речей…
«...война окончена. кто победил – не помню...»
Иосиф Бродский. Одиссей Телемаку. 1971 г.
Ты вернёшься, молчанием полный –
чья победа и чья тишина,
чем закончилась эта война –
Одиссей мой далёкий, не помню.
Мы – причастники, участь такая...
Вестью раннею разум изрань,
ожиданья туманную ткань
днём плету, тенью став, расплетаю.
Строчек-стрел звуком сдержаны волны,
сцена – жизнь, я – пылинка кулис,
ты вернёшься, усталый Улисс
к точке-вечности, временем полный,
разрывая пространства рубаху,
в плоть ладони возьмёшь колосок –
детской речи ручей, голосок –
в жизнь взлетевшего – Телемаха...
Телемах мой далёкий, не помню –
чем закончилась эта война,
чья победа и чья тишина...
Ты вернёшься, молчанием полный...
В день Илии-пророка
вОды похолодели...
Утки взлетели высОко,
ласточки близко пропели.
В августе – посвежело,
дождь с высоты пролился,
склонился куст можжевела,
сон Илии приснился.
Снились – нездешние лилии
ему – на нездешней тверди...
И, как сказано в Библии,
молил Илия о смерти.
В августе – посвежело,
свет небесный пролился,
под сенью куста можжевела
спящий Пророк молился...
Но ведомо только Богу
всё, что с нами случится...
Господь вознесет Пророка
на огненной колеснице.
В августе – вспыхнет огромное
облако вдруг над твердью...
И под раскаты грома –
вспомним мы о бессмертье...
Помнишь, когда-то, в Генисарете
долго по влажному шли песку.
Но Бог позвал... И мы бросили сети
житейские, те, что к смерти влекут.
Будто бы с плеч была сброшена глыба,
душа взлетела на Млечных весах,
и мы на песке начертили Рыбу –
как тайный меж нами условный знак.
Сума на плече, кипарисовый посох,
как ты, я бедным странником стал...
Небесная манна, да звездная россыпь
и дальней дороги морозная сталь.
Он – шел впереди нас – Сын Человечий,
но мы меж собою знали – Кто Он...
Матфей за Ним записывал речи,
а я по ночам штопал старый хитон.
Слагались строки в стройные строфы,
мы шли по пустыне за Ним, не спеша,
мы шли за Ним – до конца, до Голгофы,
чтобы понять, что – бессмертна душа...
Раскрыты на столе Библейские рассказы,
прочти мне тихо, вслух, забытое давно.
Пусть в комнате растет узор, обрывок фразы,
пусть к ней прильнут лучи, пролившись сквозь окно.
Тяжелый пласт веков прозрачной станет дымкой.
Сквозь время мы пройдем в тот белоснежный Сад.
И строфы пусть растут узором-паутинкой,
и опьянит лозой нас древний виноград.
Пусть притча расцветет здесь, на путях воздушных,
и оживет на миг забытый нами Миф...
Великий Царь – стучится в дверь к Пастушке,
сулит любовь устам звук долгий – Суламифь...
Чтоб Песня Песней вновь в просторе зазвенела,
и вспыхнула огнем хладеющая кровь,
чтоб ревности, остры, упали в сердце стрелы,
чтоб вспомнили – крепка, крепка, как смерть, любовь.
«Из глубокой печали восстать...»
Осип Мандельштам
Научи – твои мысли читать...
Лунный луч пусть к окошку причалит,
чтобы эту строку записать,
и восстать из глубокой печали.
На земле ты от жизни устал,
исходил землю всю – Вечный странник.
Ты во сне – детский Рай увидал,
и видением память изранил.
Сон – высокой печали исток,
детский скрип деревянной качели...
Небосвод там был тих и глубок,
и шептались вершинами ели.
Ты уходишь, виденьем влеком,
чтоб узнать, что там скрыто, за далью...
Но всегда возвращаешься в дом,
тот, что в детстве казался нам Раем.
Луча преломленного сталь
цветочную наполнит вазу.
Ты скажешь: Как горит хрусталь!
И я запомню эту фразу.
Произнеси еще раз вслух,
твой голос слушать я готова,
пусть вечно обжигает слух
горящее ночное слово.
И я прошу тебя о том,
чтоб говорил со мною чаще.
Твой голос – заполняет дом,
ведь не должна пустой быть чаша.
Так, где-то заполняют даль
сверкнувшие ночные грозы...
И пусть – не будет пуст хрусталь,
но озарен горящей розой...
Береза смотрится в окно,
зеленой льнет косою.
Пусть свет прольется, как вино,
шафранной полосою.
Пусть стынет в доме тишина,
как древний Лик на фреске,
полоска света смягчена
льном свежей занавески.
Ведь я успею дочитать
твою Святую книгу,
чтоб снова трепет испытать –
как от любви великой...
Чтоб в доме стало так светло
от Книги Царств... И грустно,
как будто сердце унесло
под гул далеких гуслей.
Пусть в Книге Царств поёт Давид,
пусть ждет его Мелхола,
пусть отрок песней утолит
печаль Саула злого...
И пусть душа уйдет в полёт,
и трепет тронет сердце,
но лишь бы ночи напролёт
плач слушать песнопевца...
Помнишь? Сказанное когда-то –
подругою Евою – у ствола...
Каждая женщина виновата
в том, что яблоко сорвала.
Смеясь, она поддалась искушенью...
И до сих пор не могут простить
это – к страшной свободе движенье –
просто яблоко надкусить.
А ведь Адам легко её предал –
мог бы пойти по другому пути.
Но он поведал Богу беседу
с той, которую мог бы спасти.
Он на себя мог вину взять смело,
первой подругой своей дорожа...
Зато узнал – как прекрасно тело,
любовь, и жизнь, и смерть, и душа.
Что теперь вспоминать о давнем?
Дни наши – гибели на краю...
Может быть, Бог простил бы Адама,
оставив для сладкой жизни в Раю.
Нас укоряют проступками мнимыми,
подводят жизни нашей итог...
Спасает женщину – только мужчина,
потому что мужчину – спасает Бог.
Моя свобода – в свободной речи,
в стихах... Не ты Судьей станешь мне.
Я знаю – за всё, что было отвечу –
но только Ангелу, в тишине...
Зачем повторять нам слова укора,
и прошлое ворошить в золе...
День каждый катится пламя раздора
по уставшей уже – земле.
Всё тот же Сад, где только мы,
пришельцы из иного Света,
уходим от привычной тьмы,
в ней – вечных не найдя ответов,
в тот час., когда закат погас,
сомкнул ладони – хлад над прудом...
И Яблочный оставил Спас,
презрев, созревших яблок груду.
Всё кажется – одно из них
беспечная надкусит Ева...
В предчувствии Адам приник
уже – к стволу Познанья Древа.
Тогда и ныне, и всегда
Земля пуста и нет приюта...
Миф повторится, как беда,
в сей день, в сей час, в сию минуту.
Но – мы не думаем о том,
для нас – здесь сплетены тропинки,
для нас – сей Сад сегодня дом,
где так светлы дождя дробинки.
«Тебя, Офелию мою
увел далеко жизни холод...» А. Блок
Мой Гамлет! Как ты изнемог...
Ведь, призрачных речей ты пленник.
Я у твоих склоняюсь ног –
в последний раз обнять колени.
Ты – пленник призрачных речей.
А помнишь – были мы счастливы.
Но ждет меня уже ручей
и шелест шелковистой ивы.
Я знаю, что безумен ты,
быть может, только притворяясь...
Безумна я – твои черты,
любя, покорно повторяя.
Стоим мы рядом – на краю,
погибнешь ты в родной отчизне...
С тобой мы встретимся в Раю,
когда оставим холод жизни.
Мой Принц! Предвидишь ты конец,
но всё ж – выходишь на подмостки,
лучи совьют тебе венец,
к Распятию готовы доски.
И счёт на дни уже идет.
А помнишь – были мы счастливы...
Меня ручей прозрачный ждет
и шелковистый шелест ивы.
С небес упал телефонный звоночек,
не может быть, неужели ты...
Так однозвучно звенит колокольчик –
из детства, из прошлого, из темноты.
Грань горизонта... Что ж остается –
в поле пробела борозды строк,
пламя звезды не покинет колодца,
имя, да голос, да в склянке песок...
И оживает, как птица, сердце,
замерзшая ласточка в сказочном сне,
не умолкает песенка детства,
как однозвучный мотив в тишине.
Он наизусть навсегда заучен
и проникает сквозь звезды в зенит,
и возвращается, однозвучен,
когда телефонный звоночек звенит
из неизвестной дали дорожной –
лишь бы мчаться куда-нибудь...
Звездною пылью всегда запорошен,
путь указующий – Млечный Путь.
«Не веря Воскресенья чуду...»
О. Мандельштам
Плыл летний зной еще повсюду,
мы до высокой шли сосны...
Успенья приближалось чудо,
непостижимое, как сны.
До горизонта – шли просторы,
мы шли, не разнимая рук,
тропа бежала с косогора
и приближала час разлук.
Мы шли к часовне деревянной,
она стояла на черте
дорог, неясных и туманных,
ведущих, может быть, к беде...
За горизонтом даль горела,
и эта даль звалась Москвой,
мы шли туда в её пределы,
в приют единственный – дом твой.
Московское кончалось лето,
покрылась золотом листва,
мы шли туда, чтоб до рассвета
произносить любви слова...
Август. Двадцать восьмое. Успенье.
Целый день – Небеса плачут.
Дождь звучит, словно ангелов пенье.
Береза накинула новый плащик.
Украшая золотом землю,
листья падают, чуть шурша...
Вечный сон – Божью Матерь объемлет,
апостолы – на облаках спешат.
Лента дороги чуть серебрится,
дождь омывает землю, дома...
Видит лишь поясок золотистый –
вечно опаздывая, Фома...
Ты накинешь осенний плащик,
выйдешь – слушать ангелов пенье,
Небеса целый день плачут.
Август. Двадцать восьмое. Успенье.
Напиши мне белый белый стих,
чтобы я слова не различала,
потому что волнами печали
надо мною голос твой возник.
Напиши мне светлый светлый стих...
Нарисуй мне на пустой стене
осени узор из тонких веток,
чтоб сквозь эту золотую сетку
я прошла к тебе, как в дивном сне.
Нарисуй узор свой на стене...
Музыкою тихой оглуши,
чтоб она мне плачем показалась,
чтоб моя ладонь твоей касалась
где-нибудь в затерянной глуши.
Музыкою тихой оглуши...
Напиши в последний этот день
белый стих в странице этой белой,
обведи себя обломком мела,
на стене оставь свою мне тень.
Напиши в последний этот день...
Проплывает облака пробел,
сквозь него просвечивает слово –
старой песни вечная основа,
той, которую ты мне пропел.
Проплывает облака пробел...
И Лето кончилось Господне,
осеннее готово платье,
уже – тридцатое сегодня,
а завтра будет – день Распятья
в глухой татарской деревушке,
затерянной на крае Света...
И все ушли, пуста избушка –
приют великого Поэта.
Уже красны рябины грозди,
уже на травах первый иней...
Осталось – вбить надежный гвоздик,
клочок письма оставить сыну.
Уже судьбы упала карта...
Последний взгляд, дороги глина.
Она идет, не снявши фартук,
идет к бессмертию – Марина...
Натянут лунный шелк на пяльцы
небесного ночного диска,
слова перебегают с пальцев
в тетрадь, в страницу, в зону риска –
ведь остро карандаш отточен,
и может быть, порою ранней
неровные побеги строчек
страницу свежую изранят.
Зальет страницу лунным шелком,
спадающим с ночного диска...
Но грифеля тонка иголка –
уводит слово в зону риска,
туда, где звуки переносит –
прочь от страниц – полночным ветром...
И кто-то Слово произносит,
окрашенное лунным светом.
Как дня вчерашнего кусочек,
прошедшего в осеннем свете,
цветок пробился между строчек –
той пижмы золотой соцветье.
Так осторожно был он сорван
тобой, он сам просился в руки,
к ладони он приник покорно
и отдан мне, как знак разлуки.
Мы по широким шли ступеням
в том парке, что-то говорили...
Узоры церкви Вознесенья
пред нами, как во сне, парили.
Померкла даль Замоскворечья,
далекий монастырь Перервы,
мы исчерпали наши речи,
молчаньем разговор был прерван.
В руках остался дня кусочек...
ты стал далёк, а он стал ближе –
цветок, пробившийся меж строчек,
соцветье золотое пижмы.
Трава, уже невзрачная
осенняя растет.
Пусть облако прозрачное
на землю упадет.
Пусть белизной укроется
чуть шелестящий двор
С иконы Богородица
протянет омофор.
Страница благосклонно
ряды построит строф.
Ты скажешь удивленно –
«Сегодня – Бел-Покров...»
В Небесный храм лучистая
протянется тропа.
И там – уже – Пречистой –
поют Канон, Тропарь.
И в доме станет тише...
А в Небесах узор
растет, которым вышит
Марии – омофор..
Ты мне сказал, и фраза витала –
Что осень. – время твое любимое...
А я сквозь голос тебе шептала –
тысячу раз – любимое имя.
Потом – шли сквозь день, вспоминали даты...
Шли по асфальту, черневшему, мокрому,
через дворы, пустыри, куда-то...
К ногам прилипала кленовая охра.
В лицо бил дождь – осенний и хлёсткий,
мы укрывались под черным зонтом,
красным – грозили нам перекрёстки,
чтоб мы не скрылись за горизонтом.
Ночи приблизилась звездная кромка...
Сброшу день без тебя, как бремя,
сквозь темноту я шепчу вдогонку –
«Осень – мое любимое время...»
Пусть – даже дождь холодный и хлёсткий,
лишь бы укрыться под черным зонтом...
Пусть – даже красным грозят перекрёстки –
лишь бы – скрыться за горизонтом...
«Цветок, сулящий счастье»
(название книги Галины Гашуниной)
Пусть – каждый завиток
строки – спасет в ненастье,
из строк растет цветок,
цветок, сулящий счастье.
Пусть снова даль строки
растет, как предсказанье,
спадают лепестки,
продолжится гаданье.
Конец игры – ничья...
Он любит, иль не любит,
и снова я –ничья –
уйдет, иль приголубит?
А жизни колосок
уже к земле клонится,
но где растет цветок,
как счастье, что мне снится.
Из строк растет цветок,
спасающий в ненастье,
и каждый лепесток его –
приносит счастье.
Обернешься, и время летит,
и прозрачными крыльями машет,
и ноябрь за окном шелестит,
облетевшей листвою украшен,
припорошенный первым снежком
холодеет рассвет, чуть белёсый,
словно ангел, растет за окном
поседевшая утром берёза.
Птицы-мысли к странице спешат,
и словами тетрадь зарастает,
всё прозрачней и тише душа,
холодок возле сердца не тает.
Незаметно в дом входит зима,
наметает сугроб у порога,
но готова пустая сума -
путь воздушный, святая дорога.
Ветер машет прозрачным крылом,
словно утренней вестью тревожит,
и ноябрь здесь дрожит за окном,
облетевшей листвой припорошен.
Там – роща росла блаженно,
нитью небесной окована –
пред замком воздушным Баженова,
пред сказкою Казакова.
Темнели фонарные свечи,
как стражи аллей в Царицыно,
огнём Вселенной подсвечены...
Вокруг тишина царила.
И мы, словно дети Вселенной,
шли, тишиной окованы,
средь замков воздушных Баженова,
и сказок дворцов Казакова.
Мелькали лучей звёздных спицы,
дворцов отраженья дрожали
в прозрачных озёрах Царицыно,
в ночную Москву провожая...
«Кого везут? – Грибоеда»
А. Пушкин. «Путешествие в Арзрум»
Ехал он по дороге в Арзрум,
два вола тащили арбу
по камням, в высоту куда-то,
горизонт предвещал грозу...
А навстречу ему шли солдаты,
а за ними везли в гробу –
Александр еще и не ведал,
и спросил – «Кого же везут?»,
и услышал в ответ – «Грибоеда...»
Проплывали Кавказа пейзажи...
Ему вспомнилось почему-то –
год назад, Петербург, у Демута,
как встречались они день каждый.
Плыл туман, подступала тьма.
Он подумал – «Какая утрата!»
Ах, какой был блестящий Автор!,
Прав он – горе всегда – от ума...!
Что – ветер роще напророчит,
седеющей в предзимнем сне?
А в звездном тлеющем огне
уже горит ночная строчка,
и дарит утешенье мне.
Что – роще напророчит ветер?
У дерева ведь нет пути
другого – только в высь расти...
Что – ветру дерево ответит? -
Лети ко мне, не уходи.
Пусть – строки этих пятистиший
расскажут через много лет,
что мне пути иного нет –
а лишь к тебе идти – к затишью,
идти к тебе на дальний свет.
Вслед за тьмой заоконной
жизнь уходит в затишье,
ты приносишь икону,
жизнь твою осветившую...
В просторе воздушной ткани
из веток сплетаются сетки
за минуту до расставанья
слова произносятся редко.
Я знаю, с небесной мелодией
и ты когда-нибудь сладишь,
Разлука подобна свободе –
за неё одиночеством платишь.
А слух так пропитан голосом
твоим – никуда не деться,
вот и бегут полосы
строчек в тетрадь – из сердца.
Вот и кладешь поклоны
где-нибудь в комнатной нише,
я тоже, молюсь пред иконой,
детство моё осветившей.
Пусть глядятся в даль
трёх окон квадраты,
завершая день звёздным многоточьем,
чтобы ты прочел о моих утратах,
я пишу в тетрадь тень неровных строчек.
Вся моя сума – в ней твои иконы,
лишь они в пути будут мне светиться,
в той дали всегда небо так бездонно,
чтобы я могла о тебе молиться.
Тишина висит надо мною краем,
потому что край в том краю – нездешен.
Я уйду в ту даль, что зовется Раем,
унося лишь свет комнат опустевших.
Завершится день звездным многоточьем,
пробежит лучей серебристых прядка,
пусть она пройдет в завиточки строчек,
тех, что я плесну для тебя в тетрадку...
Горящим пуншем обжигаясь,
или сухим вином с корицей,
когда-нибудь и я раскаюсь,
чтоб – пить святую лишь водицу.
Дно чаши жизни станет сухо,
опалены в печи поленья,
но может быть, достигнет слуха –
и моего – святое пенье.
Зимой земля лежит, как в схиме,
и я, как яблоня, быть может,
еще одну осилю зиму,
укрыта снежною рогожей.
А где-то вьется дым к ночлегу,
горящий пунш, вино с корицей...
но ангелы влекут по снегу
мне чашу со святой водицей.
«Зима, зима, я еду по зиме...»
Иосиф Бродский
Шин тяжелых легкое шуршанье,
редкий проблеск фонарей во тьме,
ветра рвется за окном рыданье,
кто-то едет, едет по зиме.
Может, ты летишь ко мне навстречу,
в этот дом – увидеться со мной,
чтобы вновь бежали наши речи,
приглушенные лишь ранней тьмой?
Чтобы я стихи тебе читала,
чтобы ты потом мне тихо пел...
Жить одной на свете я устала,
даль разлуки - как провал, пробел.
Ветра слушать за окном рыданье,
видеть проблеск фонаря во тьме...
Шин тяжелых легкое шуршанье,
снова кто-то едет по зиме.
«Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать...» Пушкин
Окно, распахнутое в ночь,
вся даль Вселенной близ окна,
но ты не можешь мне помочь,
внимаю небу я – одна.
Лишь отдаленные гудки
здесь нарушают тишину,
и первых строк бегут ростки,
но не сдержать мне их волну.
Прости, надежная тетрадь,
что нарушаю белизну
страницы, ты должна понять
мою печаль, мою вину...
Я, как и ты должна понять –
мне Свыше заданный урок –
поэт рожден, чтобы страдать,
унять свой плач – печалью строк
И снова свершается зимнее
Девы во храм ведение,
вновь – снежные сумерки синие,
Небес на землю сведение.
Вспомним... Как Дева-Младенчик
шла в Небеса по ступеням,
дрожал уже звездный Венчик,
и слышалось ангелов пение.
И знала – что уготовано
Ей Небесами синими,
как будто была готова –
увидеть Распятье Сына...
А мы – ведь тоже подобие,
и в нас растет Божий Образ,
а Небо на хлопья раздроблено,
на стёклах рождается звездами.
И зимнее снова свершается
во храм Введение Девы,
и Небо на землю спускается,
и ангелов слышны напевы.
Когда увижу я тебя,
я вспомню всё, я вспомню разное....
А где-то ангелы трубят –
сегодня первый зимний Праздник.
И первый снег, и это знак
зимы, и он неотразимый...
Как говорил нам Пастернак –
«Введенья День – введенье в зиму...»
И вновь земля голым гола,
берёз прозрачные верхушки,
и вновь поют колокола
и в нашей маленькой церквушке.
Хотя бы слухом – ты задень
молитвы первые напевы,
сегодня Праздник – это день
Веденья в храм Пречистой Девы.
Пусть твой голос одолеет дали
всей Москвы, войдет в мою округу,
пусть – не всё сегодня мы сказали,
но зато – мы слышали друг друга.
Мы из слов построили воздушный
храм, который облаку подобен,
храм, где обитают наши души,
храм из нежных слов, из снежных хлопьев.
Облако растет, как ангел белый,
над тобой плывет и надо мною,
сквозь него – лучи проходят, стрелы,
и пронзают сердце тишиною.
Голос твой скрывается за далью,
облако растает утром ранним..
Пусть не всё с тобою мы сказали,
но твое я слышала дыханье.
Пусть не всё сказать мы успеваем
в час, когда витают наши души...
В небесах слова подобны сваям –
вечно держат разговор воздушный.
Стою среди Вселенной, мира,
чтобы ответить на вопрос
старинный, заданный Шекспиром –
«Быть, иль не быть...» Ответ так прост.
Быть может, лучше – стать былинкой,
кто – пожалеет, кто сорвет,
иль звездной возлететь пылинкой –
кто – из лучей огонь совьёт?
Иль – рыбкою блеснуть сквозь сети,
те, что бросают рыбаки,
идя за Господом, как дети,
путем Евангельской строки.
Иль – просто стать – тебе послушной,
навечно преданной рабой,
уйти единственным воздушным
путем, что обрести покой
среди заброшенного Сада,
где – Маргарита, Мастер, дом,
где между нами нет преграды,
и правда, может быть, лишь в том,
что мы стоим среди Вселенной,
чтобы ответить на вопрос –
«Быть, иль не быть...», уйдя из плена
раздумий – ведь ответ так прост.
За окном – лишь простор пустой,
там – фонарь стоит, залитой
звездным светом, один, отважен.
После нашей встречи святой,
из речей горячих свитой,
путь разлуки кем-то налажен.
Но свобода сводит с ума,
может быть, это просто зима
наметает сугробы к порогу.
Это горе – еще не беда,
ведь уже возрастает Звезда
Рождества, освещая дорогу.
И растут отголоски молвы,
что идут к Вифлеему волхвы,
те цари, вечные звездочёты,
и с отарами пастухи,
вслед за ним дети, тихи,
сонмы ангелов – те, бессчётны.
Чтоб качалась легко Колыбель,
южный ветер поёт в свирель,
призывая нас к вечной вере...
Вдруг, пещера стала светла,
и Звезда Рождества вошла –
остальные толпились у двери...
Мы были в комнате просторной
одни – укрыты тишиной...
Спала соседка за стеной,
свеча горела так неровно.
Твоя ладонь – моей касалась,
рос за окном морозный Сад,
всё это было день назад,
а может, только показалось?
Глаза с икон смотрели строго,
мы принимали их укор,
снег падал на широкий двор
и убелял тропу к порогу.
Берёза за окном качалась,
тонка, прозрачна и бела,
над нами музыка плыла,
моя ладонь – твоей касалась.
По стёклам рос мороз узорный,
и тишина была бела,
над нами музыка плыла
в пустыне комнаты просторной.
Я благодарна древней Кассандре
за то, что она нагадала тебя –
в день этот – Невского Александра,
глоточек Фалернского пригубя.
В час этот наши сближались лица,
но неизбежен был поворот –
где-то в центре древней столицы,
где-то у Яузских узких ворот.
Древней Кассандре я благодарна –
в праздник шестого числа декабря
она, обладая провиденья даром,
она нагадала сегодня тебя.
Я благодарна Кассандре древней
за то, что Фалернского пригубя,
она – заочно, быть может, но верно –
она нагадала сегодня тебя.
Пусть же, когда-нибудь мне приснится
этот последний уже поворот,
час, когда наши сближались лица
где-то у Яузских узких ворот.
Звездная ночная спица,
что хранит Небес глубины
нам перевернет страницы
Древней Книги Голубиной.
Указующий луч строгий
проблеск слов – в цепочки свяжет,
и подсвеченные строки –
жизни нашей даль укажут.
Предсказание изранит,
приводя нас к размышленью –
ждет нас за земною гранью –
пребыванье во Вселенной...
Строки звездным многоточьем
завершаются всё чаще....
Проступают сквозь листочки
очертанья Вечной Чаши,
что хранит Небес глубины,
отражая Божьи Лица...
В Чаше пишутся страницы
Древней Книги Голубиной...
Мороз. Узором заросло окно.
Не видно дали той, куда давно
уходим мы. И всё еще горят
те звезды, что друг с другом говорят.
Чело страницы – первые морщины
строк, на слова разбитых, бороздят...
Когда-нибудь тебе их осветят –
свеча, иль лампа, зарево камина,
или неяркий северный закат.
Слова мои по свету разбредутся –
бездомным птицам нет в пути преград...
Чтоб мое слово уловил твой взгляд –
готова птицей-словом я вернуться
в любой – цветущий, облетевший Сад,
в любое время года – зиму, лето,
в любой, судьбой очерченный кружок,
распутав нити пройденных дорог,
раскинув сети бесконечных строк –
там, где-нибудь на крае Света...
Мороз растет узором по стеклу,
сплетений снежных не распутать взгляду...
Ночь Рождества стоит почти что рядом
и светится лампадою в углу,
где проступает сквозь ночную мглу
нарядной Ели хвойная громада,
которой эта комната мала
и места нет ей в здешнем обиходе...
В ночь Рождества она бы доросла
до той Звезды, что ждет на небосводе...
Пусть время – вечно строит козни...
Переживем судьбы угрозы.
В горах священных бродят козы,
усыпанные блеском звёздным.
Пусть – нас укроют мехом козьим,
от зимних будней мы устали.
По снегу полетят полозья,
нас увозя в другие дали.
Там – ждет Весна, дождя дробинки,
в просторном небе рвутся грозы,
и по уступам, по тропинкам
священные там бродят козы.
И вечно руно золотое
там по тропинкам тонким вьется,
и вечно ниточка плетется –
судьбы наследие святое...
Позовешь... и я услышу
голос Ангела знакомый,
и как Сольвейг, я на лыжах
пробегу от дома – к дому,
от подъезда – до подъезда,
от порога – до порога...
И береза зимней вестью
встретит, словно ангел – строго...
Я давно уже привыкла
к пустоте святой обители,
той, где музыка возникла,
будто голос Небожителя.
Окружают хвои зелень –
бусы тонкой паутинкой,
голос утренней метели,
на окне растет снежинка –
слиток из небесной влаги...
Ты – ничем ведь не рискуешь,
и на лепестке бумаги
мне снежинку нарисуешь...
Людмила Колодяжная
Стихи из дневника 2014
В даль страницы протяжной
пера неизбежен визит…
Бедный ангел бумажный
под лампадкой висит.
Лишь невесомой ниточкой
его ограничен полет,
вырезан или выточен –
пленник – все же поет
песню свою нездешнюю
неслышным мне голоском –
в трубочку белоснежную
свернутую лепестком…
Может, порою позднею
на волоске висит
душа под лампадой звездною –
луч к странице скользит…
Ниточка вьется в нише,
звездами вышит свод,
и никто не услышит
о чем же –душа поет…
«Сольвейг прибегает на лыжах..» Ибсен
Звездный луч прольется солью,
свет оставив на судьбе,
я сегодня – буду Сольвейг,
прибежавшею к тебе.
Я приду к тебе на лыжах,
когда кончится пурга,
чтоб огонь увидеть рыжий
сквозь оконце очага.
Я мелькну легко, как веха,
на пути, на рубеже,
чтоб войти осколком смеха,
вспыхнувшем в твоей душе.
Я найду твою избушку,
на опушке, близ сосны,
пусть любовь над нами кружит,
вечерами – до весны.
Чтоб не знали – ночь ли день ли,
что нам делать? – встать, уснуть…
Чтоб могла неслышной тенью
сквозь калитку ускользнуть
в жизнь свою, где солнце брызжет,
неподвластное судьбе –
от тебя сбегу на лыжах,
от тебя сбегу – к себе…
Твое небо звездами вышито,
путь усыпан мой снежной солью,
я к тебе прибегу на лыжах,
как когда-то девочка-Сольвейг.
Дом отшельника так далёко,
на пороге звездные искры,
колея в снегу неглубокая,
и к тебе прибегу я быстро.
Одинок твой дом, как часовня,
ты меня никогда не встречаешь,
на дверях ледяные засовы,
но я их открываю лучами.
Речи странника в доме витают,
и не знаю я - что они значат...
И свеча горит, но не тает,
и смола на поленьях плачет.
На столе открытая Книга
та, где светятся все страницы,
и поет нам Синяя Птица
песню Сольвейг - с музыкой Грига.
Молитвой день начну я – «Отче...»,
и ты повторишь – «Отче наш...»
молитва светится сквозь строчки,
пока рисует карандаш.
Молитва – первая на свете,
«Насущный дай нам днесь наш хлеб...»
Пусть Рождества Звезда осветит
Далекий Вифлеемский хлев,
куда волхвы путь держат долгий,
и мы идем на дальний зов,
и шепчем – «Отпусти нам долги,
как мы прощаем должников...»
«Да пусть Твое приидет Царство,
на путь нас праведный наставь,
и отведи от нас лукавство,
от искушения избавь...»
«Слава тебе, безысходная боль...»
Анна Ахматова
Я проснулась утром рано,
сразу повторяя фразу,
ту, что мне сказала Анна –
Ты – Король мой сероглазый.
Ангел радости и горя,
боли, как сказала Анна,
А глаза – подобны морю
в день, когда над ним туманно.
Может, здесь поставить точку?..
но – куда от фразы деться –
жаль, что у меня нет дочки,
чтоб в глаза твои глядеться.
Вместе с ней – проснуться рано,
вспоминая эту фразу,
повторяя вслед за Анной –
Ты – Король мой сероглазый.
И с молитвою Господней
я цветы поставлю в вазу...
Может быть – придешь сегодня –
ты, Король мой сероглазый...
Подкова Бога-Пегаса
На старых дверях – подкова
крылатого Бога-Пегаса –
висела, светилась, не гасла –
от света рождалось Слово.
Но налетел неистовый,
с кругов сорвавшийся ветер...
Подкова лежит на Кремнистом
пути... Но – не гаснет, светит.
Но – не рождается Слово...
Однажды, порою ранней
поднял с земли подкову
в дорогу вышедший Странник.
Долго бродил он по Свету,
подкова в котомке не гасла..
И он подарил Поэту
подкову Бога-Пегаса.
Вернулся на круги ветер,
висит на дверях подкова
Бога-Пегаса и светит...
От света рождается Слово.
Торжествовать... Простора не хватило –
приветней – путь черты в черновике,
отставлены кастальских вод чернила –
тоскует мел по грифельной доске.
Запутан в рифме – профиль римский мира,
как завиток средь брошенных ветвей –
прибившейся к другим – моей же лиры,
чтоб голоса настраивать верней.
Сквозь вечность чтоб – просвечивало Слово,
душа – сквозь душу, море – сквозь мираж,
сквозь сети – серебро – удел улова,
оливы ветвь – сквозь стертый карандаш,
чтоб, вытянув перо из недр простора –
растущий лепесток из крыл гонца –
черновики марая до упора,
взять завиток из формулы певца...
Пишу тебе о том, что зимний дождь
идет. Вместо сугробов – лужи.
И ты в страну другую попадешь,
когда приедешь... Ну, чуть хуже,
но жизнь идет. Не наша в том вина –
страна, как странник, ищет путь-дорогу дорогу...
А помнишь, здесь такая тишина
цвела, и был простой порядок, слава Богу.
Ты приезжай, - лишь, чтобы не забыть –
какими узами с землею этой связан,
ты приезжай, лишь, чтобы повторить –
в той, жизни прежней сказанные фразы.
Тебя я встречу. Мы пройдем сквозь тьму
притихшего полночного вокзала.
И я тебя, как прежде, обниму,
как в час, когда в путь дальний провожала.
Ты о себе расскажешь, не спеша,
я – о себе, всё также, откровенно...
Лишь здесь – с душою говорит душа,
и это – вечно, это – неизменно.
Идет февраль. Идет весенний дождь.
И жизнь идет, чуть хуже, понемногу.
Ты приезжай, ты только здесь поймешь –
страна, как странник, ищет путь-дорогу.
В апрельский день, числа седьмого
Столбец свечи становится короче,
померкнет вскоре, как фонарь в окне.
И ты опять придешь в минутном сне,
как ты когда-то приходил воочью...
И снова – растворишься в тишине.
А строк – уже бегущие потоки
отображают лишь звезды полёт,
и взгляду остается только свод
небесный, вечные истоки,
да огоньков далёких переливы.
Весной – напоминает ночи тень –
тень Ангела в тот благовестный день,
березы ветвь растет, как ветвь оливы...
И благовестный час наступит снова,
и каждый год ты снова – чуда ждешь,
и может быть, пройдет весенний дождь
в апрельский день – числа седьмого.
Растет весна, и всё бессонней ночи,
уже летит к тебе Благая весть,
и думаешь: ведь что-то в мире есть –
кроме ночной пустыни одиночеств.
Таис
Древнее имя – пароль на устах,
дымок, прозрачное бремя.
Стрелочки-черточки на часах
веером кружат время.
Тень твоя рядом – посторонись...
Дай вглядеться в прохладу,
там – притаилась тенью Таис,
за горизонтом Эллады.
Дай приглядеться – облик знаком,
так мне об этом пелось –
хочешь, предстану ее двойником,
в пыльный окутана пеплос?
Пряди темной прильнут волной
к берегу новой чужбины,
тысячелетнею тишиной
спутаны, словно тиной.
О, не пугайся праха времен,
имя шепча сквозь имя...
Времени льдины – един закон –
быть незнакомкой -– любимым,
быть лишь тенью, меняя роль,
тень – легчайшее бремя.
Стрелочки, строгие как пароль,
веером кружат время.
«Эти серебристые колокола звенят
долгими нотами особенно
чистого тона... И будто я бегу на этот
зов...» Иван Ефремов. Час быка.
Снова там загорелась мгла,
сумрак тающий стал лучистым,
словно – прошлого колокола
перешли на плач серебристый.
Где ты слышал такой же тон,
ноты долгие, зовы чистые,
день, качнувшийся, как дин-дон –
слух туда, вспоминая, мчится,
пробивается сквозь туман,
кисею над рекою редкую,
пробирается сквозь обман,
свитый ивой, чуть сбитый веткой.
Снова ты сквозь рассвет бежишь,
сбросив жизни прошедшей бремя,
понимая – ведь ты стоишь,
а бежит пред тобою – время...
Тибетский монастырь
(по мотивам Ивана Ефремова «Лезвие бритвы»)
Горизонт отдавал последние соки
Алой краски, земле их напрасно даря,
В час, когда и мы подошли к высоким
Воротам горного монастыря.
Мысли крутыми тропами вились,
Облако плыло на расстоянье руки,
От ручья молитвенно доносились
Редкие – мельниц буддийских звонки.
Только даль ждала – когда же причалит
К горизонту первый морозный туман,
Ритмом замедленным и печальным
Вторил звездной музыке – барабан,
Чьи удары сплетались со звуками теми,
Для которых не создано мелких нот,
Постепенно слух – к одинокой теме
Привыкал, отрешась от иных забот.
Только Бог отзывался на звуки эхом,
да фонарь, стоящий здесь тысячи лет,
освещал крупинки сухого снега,
посылая звездам свой слабый свет…
То было в день ранний апреля,
но луч уже жёг, словно жало,
и в снежной еще колыбели
Земля в небесах дрожала.
Жилище было прозрачно,
насквозь продувал его ветер,
казалось, что нет невзрачней
приюта на белом свете.
И ранним апрельским утром,
покорно внимая року,
Дева читала Премудрость
из Книги Исайи-Пророка.
Земной – было мало ей пищи,
иные искала ответы...
И вдруг – озарилось жилище
небесным, казалось, светом.
Величье – растет в Неизвестном...
Просторнее стали стены,
и прошептал Ей Вестник:
«Ты, Дева, благословенна...
Жилище Твое убого,
но, видишь, сверкают нити
судьбы... Станет домом Бога
святая Твоя обитель»
Укрыл вечер окна глянцем
звездного покрывала...
Мария слова Посланца –
в сердце своем слагала.
Ты ушел, мой гость беспечный,
и звезда в дали упала.
Талисман, твое колечко –
у крылечка потеряла.
Надо мной кружился ветер
даль шептала из тумана –
жить нельзя на Белом Свете –
никому без талисмана.
Мне нельзя уйти с крылечка,
вешний воздух стал отравой...
Светится твое колечко
где-то там, в высоких травах.
Чтоб вернулся гость беспечный,
я молитвы прошептала...
И случайно, у крылечка
я колечко отыскала.
Ты вернулся, гость беспечный,
вечер в окнах догорает,
поцелуй твой – на колечке –
никогда я не стираю...
Смотрели мы фильм об Иуде,
из жизни обыденность вычтя -
в день этот... Мы слушали притчи
в зале, почти в безлюдье.
Времен даль – не гаснет, не стынет,
становится долгими снами...
Проходит с учениками
пред нами – Христос чрез пустыни.
Последним идет – предавший...
На смоковнице сохнет завязь.
А предательством правит зависть -
это знает Иуда уставший.
Тяжела его звонкая ноша,
ровно тридцать – ничтожная сумма.
А в душе бродит бес безумья –
и сума – на дорогу брошена.
Как он стал одинок на свете!
И подругой – растет осина,
и как лист, он на ветви стынет,
ждет, пока не сорвет его ветер.
Смотрели мы фильм об Иуде,
из жизни обыденность вычтя...
В день этот мы слушали притчи,
и мечтали о Вечном, о Чуде...
Светильник гаснет. Остается мрак...
В день Благовещенья ушел он в Небеса.
Носил апостольское имя – Марк.
За горизонтом гаснет полоса.
Он в небеса ушел, здесь нет его,
мы виделись с ним ровно год назад....
В тот зимний день – сияло Рождество,
теперь пред ним – сияет райский Сад.
Он прожил ангелом здесь, на земле,
был светел и в душе – легко раним.
Погас светильник, мы с тобой во мгле,
когда-нибудь – и мы уйдем за ним.
Казалось, что он был совсем простой,
всё для других, себе же – ничего...
Но, оказалось – рядом жил святой,
мы лишь теперь поверили в него.
В полях за Стиксом – зацветает мак.
Но были – звёздными его глаза.
Светильник гаснет, остается мрак.
Но – ярче просияли небеса...
К Благовещенью
На этом Свете мне нельзя забыть
тот путь к тебе – единственный, неровный.
Я ожерельем вью строку, как нить,
она нежна, как лён, и вовсе не сурова.
Далекий луч ночной способен нас связать,
твоя звезда – в просветах окон бродит,
За час свидания – мне не успеть сказать
о том, что без тебя на свете происходит.
О том, что без тебя – здесь за окном растет
сокрытый облаком простор, апрель неверный.
О том, что без тебя здесь скоро зацветет
приникшая к воде – живая ветка вербы.
О том, что на стене – рисунком здесь застыл
Единственный тот день, тот час весны – счастливый,
когда, уняв небесный шелест крыл,
Архангел приносил Марии – ветвь оливы.
О том, что без вестей небесных – жить нельзя –
так Иоанн сказал – «В начале было Слово...»
И пусть – бежит строки серебряной стезя,
она нежна, как лён, и вовсе не сурова...
Тишиною твоей пленена и связана,
не различая, где ночь, где утро.
Окликни, окликни меня, как Лазаря
окликнул Господь, совершая чудо, –
чутким ли словом, иль грозной
фразою,
ом, брызнувшим со страницы –
окликни, окликни меня, как Лазаря,
и я покину мою темницу.
Стану покорною, вздорной, разною,
стану верной, припав к коленам,
только окликни меня, как Лазаря,
чтоб тишина не казалась пленом,
чтобы путь не казался праздным,
не протянулся мостом сожжённым,
только окликни меня, как Лазаря,
чтобы вышла я – воскрешённой...
Двадцать лет уже почти
я строкой – к странице льну.
Ты – когда-нибудь прочти...
Нить строки – к тебе тяну.
Мне пути другого нет.
Нить продену сквозь ушко
звёздной точки... Луч, как свет,
нас уводит далеко.
Льнёт к стволу березы сок,
горьковатая капель,
первой птицы голосок
рвется сквозь ночной апрель.
Слово падает с пера,
и страницы рвется шёлк,
вспоминаю, как вчера
без меня – ты в даль ушел.
Смоет времени река
наши тени на тропе,
но уже свита строка,
та, что тянется к тебе.
Первый дождь стирает будней краски,
в доме – чистое, прозрачное окно,
сок березы сладок, как вино
в час причастья, в ожиданье Пасхи.
Когда склонишься над Книгой Ветхой,
снова ищешь вечности исток...
Над потоками старинных строк
тень качнется опушенной ветки.
И в небесном медлишь переходе,
где земных не ведаешь преград,
вспоминаешь про далекий Град,
тот, в который Бог, как Странник входит,
проступая из полей туманных
шелестящих на столе страниц,
голоса вернувшиеся птиц
начинают первую осанну.
Дождь стирает серых будней краски
чистою апрельскою волной,
сок березы сладок на Страстной,
как вино причастья скорой Пасхи.
Уведи в далекий тыл,
где за сценой гул затих,
тайновидец, Даниил,
толкователь снов моих.
На сплетеньях древних строк
столько ты веков стоишь...
Слышу я тебя, Пророк,
помню всё, о чем молчишь.
Надо мною расплещи
слов крылатых звукоряд....
Светят отроки в пещи,
три свечи в ночи горят.
Подари свою мне речь
пусть меня утешит плач,
речь твоя струится с плеч –
откровением, как плащ.
Вечен в Небе звёздный прах –
из него и ты рождён,
возрастает голос птах,
прерывая звёздный стон.
Надо мною шелест крыл,
к сердцу – речь твою влеку,
расскажи мне, Даниил –
что случится на веку...
Лик воина эпохи давней
(образ на коре 700-летнего дуба в Коломенском)
Здесь – дуб, свидетель той поры,
далеких бурь, битв, ураганов,
хранит в броне святой коры
Лик воина эпохи давней.
Глаз воина стрелой пробит,
но глаз другой – как Божье Око,
горит, великую хранит
он – веру старины далекой.
И воин – дубом в землю врос
в святую, русскую – по плечи,
и в окружении берез
стоит непобедим и вечен.
Здесь – время щедро на дары...
Дуб, переживший ураганы,
хранит в броне святой коры
Лик воина эпохи давней.
В том далеком доме я бродила,
где растет береза за окошком.
В даль тебя такую проводила,
и ко мне ты, может, не вернешься.
Но к тебе дорожка не остыла,
я из слов твоих строку свивала,
и рукой по струнам проводила,
и твои я песни напевала.
Зерна алфавита - горькой горсткой
я в страницу влажную бросала...
В каждом слове – неба отголосок,
словно в букву звездочка упала.
Слово светится, как Божье Око,
перед ним в мольбе я руки сжала,
я бродила в комнате далекой,
жизнь свою – к тебе я провожала.
Соберу разрозненные части
в полосу строки передрассветной...
Сок березы сладок в час причастья -
пусть хранится в хрупкой чаше веток...
Суровый ветер плыл Суворовским бульваром.
Мы шли, в тот час об этом забывая...
Мы шли, покорны вешнему угару,
который ладаном, порой, нас обвевает.
Плыл вечер сквозь Никитские Ворота,
на перекрестках светофоры тлели,
указывая – там, за поворотом –
Тверская начинается аллея.
И там – кончался этот день весенний,
полупрозрачный свет в дали качался –
абрисом древней церкви Вознесенья,
в дали той – Пушкин с Натали венчался..
Дом Гоголя в тени арбатской таял...
Мы шли старинною Москвой огромной,
и нам казалось, будто мы листали
листы сожжённые Второго тома...
Луч звезды свечу зажёг,
чуть задев ее, как спица,
и легла ладонь на шёлк
оживающей страницы,
говорящей – пустоту
поля чистого восполни –
строк про счастье и беду
чтоб бежали сини-волны.
Расскажи, как много лет
он бродил по белу свету –
друг твой, странник и поэт,
как он жизнь покинул эту...
Чтобы речь шла, горяча,
он склонялся над листами...
Он светился, как свеча,
как свеча, в ночи истаял...
Мне не уйти уже из плена
ожившей рощи,
где облаком цветет черешня,
а ветер – лепестки полощет,
где соловьиные колена -
как зов нездешний.
И там – растет над тишиною
глас колокола вечный,
который говорит со мною -
по-человечьи...
Мы – в старину идем, в безлюдье,
между холмами,
Замоскворечье, как на блюде,
здесь – перед нами.
Здесь – вдоль оврага путь неровный,
там – меркнет запад,
но в тишину вплетен черёмух
чуть слышный запах...
Казалось - лишь на несколько минут...
А оказалось, длится вечно
любовь, и пусть - всё те же речи
и ненадежен призрачный приют,
и час разлуки, словно страшный Суд -
его не ждешь,
но он приходит сразу
и обрывает начатую фразу,
когда слова еще друг к другу льнут,
и ждут, когда придет пора,
когда строка слова в странице свяжет,
и Ангел, разлучающий нас, скажет -
пора идти, окончилась игра...
Мы вновь бездомны, нет для нас угла,
нет - ни двора, а лишь пустынный дворик,
и всё же ждешь, когда наступит вторник,
и вновь - небытия отступит мгла.
Иссякла времени глубокая река
и на смоковнице иссохла завязь...
И в трещинах сухие берега,
сжигает кто-то нас живьём, не каясь.
И птицы не поют, в тупик уходит путь,
деревья не растут на огрубевшей тверди.
На горней высоте, лишь, где-нибудь
последний распускается бессмертник.
В домах огонь, агония и зной,
актеры покидают злобы сцены.
Из мглы веков бредет усталый Ной,
чтоб строить нам спасительные стены.
Чтоб оживала вновь Земля, тиха,
чтоб Голубь нас освободил из плена...
Но где-нибудь, в какой-нибудь вселенной
всё зреет яблоко – для нового греха...
Пусть – вечности придется подождать,
я всё приму, что в жизни совершится...
По улице с названием дождя
проходим мы, по старине Столицы.
Весенний дождь день целый моросит,
пролившись из небесной частой лейки,
что облаком задумчивым висит
над ниточкой неровной Маросейки,
ведущей к Покрову, в такую даль,
в простор, куда распахнуты ворота,
где горизонта серебрится сталь,
и нет там к жизни прежней поворота.
Туда идем, покинув древний храм,
где мы зажгли в тот час прощальный свечи,
чей свет пройдя через узоры рам,
плывет за нами следом, в бесконечность.
Земля – была ему мала, как дворик
под куполом далекой неба выси...
Он был – поэт, писатель, дворник
он души очищал и мысли.
Освобождал наш двор от хлама,
от сорняков, растущих годы,
дождем весенним мыл он рамы
в домах, где копятся невзгоды.
Он знал – ему луч Божий светит,
в хитоне он бродил убогом,
Андрей-рыбак, бросал он сети
и уходил – вослед за Богом.
Святые – предков – помнил корни,
певец земли, страны, России...
Он был – поэт, писатель, дворник,
он был судья, он был Мессия...
***
«Знаешь, я читала, что бессмертны души...»
Анна Ахматова
Ветром облако разрушено,
то, в котором я витала
в час, когда тебе читала –
что бессмертны наши души.
На тропу лучи пролиты,
каждому дано по вере...
Ты ушел, но эти двери
навсегда тебе открыты.
Всё еще я слышу шорох,
звук шагов твоих далеких...
Предо мною строк потоки,
да страниц растущий ворох.
Я теперь одна на свете,
книги старые читаю,
или в облаке витаю –
в том, в котором бродит ветер,
тот, который слёзы сушит
и со мной заводит речи...
Где-нибудь - тебя я встречу,
ведь бессмертны наши души.
***
«И бабочки, как еретички,
горят на медленном огне...»
Булат Окуджава
Ладони сложены привычно –
молитвы жестом в тишине,
как бабочки, как еретички
сгорая медленно в огне –
в окне летящего заката,
вновь подводящего черту
тому, что пройдено, что свято,
что полнит жизни пустоту,
что открывает смысл первичный,
что поднимает на волне
ладоней, сложенных привычно –
молитвы жестом в тишине.
Застывший жест, как слово, точен,
он вечер – вечностью продлит
и разомкнет тот круг порочный –
огня, где бабочка горит,
чтоб взгляд ушел за грань заката,
где веер шелестит крыла,
где длится жизнь, как сон, за кадром,
как будто вовсе – не была...
Памяти Булата Окуджавы
Его отпели накануне
Схождения Святого Духа,
Вдали от родины, в июне...
И он уже – вне зренья, слуха.
Там – летний дождь бульвары лижет...
Он умер, может быть, до срока,
Он умер там, в пустом Париже
Наедине с собой и с Богом.
И о его посмертной славе
Уже никто, никто не спорит.
Его отпели в православном -
Святого Невского соборе.
А здесь – от ветра стонет лира,
Последней песнею тревожит...
Он умер там, в столице мира.
Упал колеблемый треножник.
И весть о том достигла слуха.
О! Смерть не знает снисхожденья.
Он умер за два дня – схожденья
На Божий мир – Святого Духа.
Ты идешь по высокой травушке,
ты не можешь ко мне возвратиться,
ведь ты думаешь – я журавушка -
я а только в руках синица.
Но ты вспомни – я тоже пела
и летала под небесами...
Между строчками – нет пробела,
смысл утерян между словами.
Птицы путь – перелёт недлинный,
голос мой становится тише,
но однажды – плач журавлиный
высоко в небесах услышишь.
Ты пройдешь по осенней травушке,
первый иней на листьях тает...
Это я – над тобой – журавушкой
обернувшись, с земли улетаю.
В дом вернешься, откроешь страницу,
словно иней, в час этот белую,
нарисуешь Синюю Птицу,
чтоб восполнить в жизни пробелы.
Случайно – остриё луча
пронзит начертанное слово,
и о тебе я вспомню снова –
причал, где поезда кричат.
А здесь – уже жасмин цветет,
к тебе плывет цветочный запах,
окно распахнуто на Запад,
береза в небеса растет.
И на стекле березы тень –
от ветра – всё не успокоится,
береза, может быть готовится
к тем дням, когда настанет Троица,
и следом – дивный Духов день.
Березок девичья толпа
привычно заполняет церковь,
лампада никогда не меркнет,
и нас – туда ведет тропа...
Взгляд отдаляться не смеет
от Нестеровской картины,
где отроку Варфоломею
Ангел явился дивный –
Богом на землю отправлен,
сказать, как судьба построится...
Так, когда-то в Дубраве
Аврааму явилась Троица.
Что сказано было меж ними?
Какие вопросы, ответы?
Но отрок светился в нимбе
Небесного тихого света.
Душа его – словно в полёте,
послушно внимал Откровенью,
что подвиг – пожертвовать плотью,
ради многих спасенья.
В небесном стоим переходе
пред Нестеровской картиной,
и жизнь Святого проходит
пред нами в Видении дивном.
«Колыбель качается над бездной...»
Владимир Набоков, Другие берега
В долгой жизни – смертный страх,
может быть, короче мига...
Перечитываю книгу
о далеких берегах.
Автор – странником там стал,
Русский край навек покинул,
как скиталец, как пустынник,
крест нести свой – не устал.
Та же – времени река,
только – «берега другие»,
только – нота ностальгии
стала слишком высока.
Вечно светятся в веках
странников-поэтов лики,
и плывут в бессмертье книги
о далеких берегах.
Он – в плену забытых слов
вспоминал свои истоки,
уплывая в край далекий
Петербургских берегов...
А ты – Нарциссом мне казался,
когда склонялся и движеньем
моей руки рукой касался,
своим любуясь отраженьем
в моих глазах... И свет нерезкий
обозначал июльский полдень,
звук дальний танцев половецких
пространство приглушенно полнил.
На рубеже веков, когда-то
был Корсаковым танец создан –
всплывали цифры давней даты,
там Русь с ордой рубилась грозной...
Потом – цветок я вышивала
нарцисса, на тебя похожий,
как будто бы обозначала
границу, долгий день итожа –
что был прожит на грани риска,
под половецкие угрозы,
где вышивала я нарцисса
цветок коварный – вместо розы...
Ниоткуда, с любовью, просто,
тьму страницы во тьме теребя,
я пишу в той далекий Бостон,
в твой родной... (а может быть, зря?)
Время спутало годы и даты,
только вечность права, наверно...
Там – была – в девяносто девятом,
а потом – в две тысячи первом,
в сентябре великом и страшном,
эти дни нам уже не вычесть,
когда рушились сёстры-башни
и погибших ТАМ было – тысячи.
Я пишу тебе просто, мысленно,
не преследуя цель высокую,
озирая с Трескового Мыса
озаренную даль глубокую.
Я пишу в твой далекий Бостон,
в край, куда мне уже не вернуться,
я пишу ниоткуда, просто,
чтоб ты просто мог – обернуться...
Словно СлАвянска Эхо -
и названия те же...
Смерти новая веха -
здесь в Москве – бойня, скрежет.
СлАвянск – там разбомбили -
мы вступаться не стали...
Здесь – людей раздавили
три вагона из стали.
Там снаряды, здесь – скрежет...
Мы не встали за брата,
и к беспечности прежней
нам не будет возврата.
Время жертвы итожит,
ветер траур полощет
(и название То же) –
над Славянскою площадью.
Три вагона – здесь слиплись,
нам уже не до смеха
это – Апокалипсис,
это – СлАвянска Эхо!
Лотова жена
«Лишь сердце мое никогда не забудет –
Отдавшую жизнь за единственный взгляд...»
А. Ахматова
Последняя горная вьется стезя
перед женою послушною…
Шла, зная – оглядываться нельзя,
чтоб Ангела – не ослушаться.
Но что там ждет, в чужеземной дали? –
судьбы неизвестен очерк…
А перед нею за Ангелом шли –
праведный Лот и дочери.
И за спиной пламенел Содом…
– что, если случайно споткнуться,
на миг прощальный увидеть дом –
нет, нет – нельзя оглянуться,
ведь город Божьим казнен судом,
на камне не станет камня,
но неужели и милый дом
охвачен небесным пламенем?
Так – в горней шла она тишине
по камням скользским и гладким…
– Господь велик, пусть простится мне
последняя в жизни оглядка.
Она оглянулась… И Тишиной
вдруг стала – навек, бессрочно…
Не слышал Лот шагов за спиной,
и вздоха – не слышали дочери.
Она стала меньшею из утрат,
но доля её – тревожит…
Отдавшая жизнь за последний взгляд,
который, как вызов брошен…
Но есть еще мучительней загадки –
два города – огнём поражены...
Та, первая в истории оглядка –
страдалицы той, Лотовой жены.
И взгляд её – последний, страшный,
представь, как были в нем отражены
все древние сады, дома и башни,
и те, кто заживо там были сожжены.
Ты скажешь – были все грешны...не спорю,
но – бросить камень? Сам не без греха...
Жена окаменела вдруг от горя
и стала вехой горькой, на века.
Воспоминание – так мало весит...
Через тысячелетия горят
страдальцы те, сожженные в Одессе,
представь, что отражал последний взгляд?
А праведникам – остается что же?
С детьми, как Лот, всё бросив, уходить
в чужие города – потомство множить,
наш бедный разум вечно бередить.
Оглядка Орфея
Об оглядке не надо думать,
как минуты, дыханья сверим,
Эвридикой-тенью бесшумной
я иду по лучу доверья.
Я иду за тобой, как слово,
ведь душа не имеет веса,
лишь браслетов звенят оковы
у вожатого, у Гермеса.
Каждый шаг мой похож на шепот,
Эвридикой-тенью пугливой
я иду за тобою чтобы,
совпадали шаги счастливо.
Мой Орфей никогда не узнаешь –
Эвридики-тени безгласны –
что меня к небесам поднимаешь
зовом-голосом – ежечасно...
Если ветви свиваются петлями,
и сплетенья лучей как печать,
и становятся строки изветливы,
это снова приказ – замолчать.
Но страницу как странницу радует
звезд старинных угаданный свет,
и разбитая облаком радуга
вспоминает забытый Завет.
И душа, как птенец, не забыла
что ее научили летать,
чтобы с небом, где солнце остыло,
без руля и ветрил совладать,
чтобы звезд безымянною манной
стаи слов напитать, как птенцов,
чтобы строки, что были туманны,
проступили вдруг – явью из снов,
чтобы петлями ветви свивались,
пропуская потоки лучей,
чтобы те, кто навек отмолчались,
стали притчами наших речей…
«...война окончена. кто победил – не помню...»
Иосиф Бродский. Одиссей Телемаку. 1971 г.
Ты вернёшься, молчанием полный –
чья победа и чья тишина,
чем закончилась эта война –
Одиссей мой далёкий, не помню.
Мы – причастники, участь такая...
Вестью раннею разум изрань,
ожиданья туманную ткань
днём плету, тенью став, расплетаю.
Строчек-стрел звуком сдержаны волны,
сцена – жизнь, я – пылинка кулис,
ты вернёшься, усталый Улисс
к точке-вечности, временем полный,
разрывая пространства рубаху,
в плоть ладони возьмёшь колосок –
детской речи ручей, голосок –
в жизнь взлетевшего – Телемаха...
Телемах мой далёкий, не помню –
чем закончилась эта война,
чья победа и чья тишина...
Ты вернёшься, молчанием полный...
В день Илии-пророка
вОды похолодели...
Утки взлетели высОко,
ласточки близко пропели.
В августе – посвежело,
дождь с высоты пролился,
склонился куст можжевела,
сон Илии приснился.
Снились – нездешние лилии
ему – на нездешней тверди...
И, как сказано в Библии,
молил Илия о смерти.
В августе – посвежело,
свет небесный пролился,
под сенью куста можжевела
спящий Пророк молился...
Но ведомо только Богу
всё, что с нами случится...
Господь вознесет Пророка
на огненной колеснице.
В августе – вспыхнет огромное
облако вдруг над твердью...
И под раскаты грома –
вспомним мы о бессмертье...
Помнишь, когда-то, в Генисарете
долго по влажному шли песку.
Но Бог позвал... И мы бросили сети
житейские, те, что к смерти влекут.
Будто бы с плеч была сброшена глыба,
душа взлетела на Млечных весах,
и мы на песке начертили Рыбу –
как тайный меж нами условный знак.
Сума на плече, кипарисовый посох,
как ты, я бедным странником стал...
Небесная манна, да звездная россыпь
и дальней дороги морозная сталь.
Он – шел впереди нас – Сын Человечий,
но мы меж собою знали – Кто Он...
Матфей за Ним записывал речи,
а я по ночам штопал старый хитон.
Слагались строки в стройные строфы,
мы шли по пустыне за Ним, не спеша,
мы шли за Ним – до конца, до Голгофы,
чтобы понять, что – бессмертна душа...
Раскрыты на столе Библейские рассказы,
прочти мне тихо, вслух, забытое давно.
Пусть в комнате растет узор, обрывок фразы,
пусть к ней прильнут лучи, пролившись сквозь окно.
Тяжелый пласт веков прозрачной станет дымкой.
Сквозь время мы пройдем в тот белоснежный Сад.
И строфы пусть растут узором-паутинкой,
и опьянит лозой нас древний виноград.
Пусть притча расцветет здесь, на путях воздушных,
и оживет на миг забытый нами Миф...
Великий Царь – стучится в дверь к Пастушке,
сулит любовь устам звук долгий – Суламифь...
Чтоб Песня Песней вновь в просторе зазвенела,
и вспыхнула огнем хладеющая кровь,
чтоб ревности, остры, упали в сердце стрелы,
чтоб вспомнили – крепка, крепка, как смерть, любовь.
«Из глубокой печали восстать...»
Осип Мандельштам
Научи – твои мысли читать...
Лунный луч пусть к окошку причалит,
чтобы эту строку записать,
и восстать из глубокой печали.
На земле ты от жизни устал,
исходил землю всю – Вечный странник.
Ты во сне – детский Рай увидал,
и видением память изранил.
Сон – высокой печали исток,
детский скрип деревянной качели...
Небосвод там был тих и глубок,
и шептались вершинами ели.
Ты уходишь, виденьем влеком,
чтоб узнать, что там скрыто, за далью...
Но всегда возвращаешься в дом,
тот, что в детстве казался нам Раем.
Луча преломленного сталь
цветочную наполнит вазу.
Ты скажешь: Как горит хрусталь!
И я запомню эту фразу.
Произнеси еще раз вслух,
твой голос слушать я готова,
пусть вечно обжигает слух
горящее ночное слово.
И я прошу тебя о том,
чтоб говорил со мною чаще.
Твой голос – заполняет дом,
ведь не должна пустой быть чаша.
Так, где-то заполняют даль
сверкнувшие ночные грозы...
И пусть – не будет пуст хрусталь,
но озарен горящей розой...
Береза смотрится в окно,
зеленой льнет косою.
Пусть свет прольется, как вино,
шафранной полосою.
Пусть стынет в доме тишина,
как древний Лик на фреске,
полоска света смягчена
льном свежей занавески.
Ведь я успею дочитать
твою Святую книгу,
чтоб снова трепет испытать –
как от любви великой...
Чтоб в доме стало так светло
от Книги Царств... И грустно,
как будто сердце унесло
под гул далеких гуслей.
Пусть в Книге Царств поёт Давид,
пусть ждет его Мелхола,
пусть отрок песней утолит
печаль Саула злого...
И пусть душа уйдет в полёт,
и трепет тронет сердце,
но лишь бы ночи напролёт
плач слушать песнопевца...
Помнишь? Сказанное когда-то –
подругою Евою – у ствола...
Каждая женщина виновата
в том, что яблоко сорвала.
Смеясь, она поддалась искушенью...
И до сих пор не могут простить
это – к страшной свободе движенье –
просто яблоко надкусить.
А ведь Адам легко её предал –
мог бы пойти по другому пути.
Но он поведал Богу беседу
с той, которую мог бы спасти.
Он на себя мог вину взять смело,
первой подругой своей дорожа...
Зато узнал – как прекрасно тело,
любовь, и жизнь, и смерть, и душа.
Что теперь вспоминать о давнем?
Дни наши – гибели на краю...
Может быть, Бог простил бы Адама,
оставив для сладкой жизни в Раю.
Нас укоряют проступками мнимыми,
подводят жизни нашей итог...
Спасает женщину – только мужчина,
потому что мужчину – спасает Бог.
Моя свобода – в свободной речи,
в стихах... Не ты Судьей станешь мне.
Я знаю – за всё, что было отвечу –
но только Ангелу, в тишине...
Зачем повторять нам слова укора,
и прошлое ворошить в золе...
День каждый катится пламя раздора
по уставшей уже – земле.
Всё тот же Сад, где только мы,
пришельцы из иного Света,
уходим от привычной тьмы,
в ней – вечных не найдя ответов,
в тот час., когда закат погас,
сомкнул ладони – хлад над прудом...
И Яблочный оставил Спас,
презрев, созревших яблок груду.
Всё кажется – одно из них
беспечная надкусит Ева...
В предчувствии Адам приник
уже – к стволу Познанья Древа.
Тогда и ныне, и всегда
Земля пуста и нет приюта...
Миф повторится, как беда,
в сей день, в сей час, в сию минуту.
Но – мы не думаем о том,
для нас – здесь сплетены тропинки,
для нас – сей Сад сегодня дом,
где так светлы дождя дробинки.
«Тебя, Офелию мою
увел далеко жизни холод...» А. Блок
Мой Гамлет! Как ты изнемог...
Ведь, призрачных речей ты пленник.
Я у твоих склоняюсь ног –
в последний раз обнять колени.
Ты – пленник призрачных речей.
А помнишь – были мы счастливы.
Но ждет меня уже ручей
и шелест шелковистой ивы.
Я знаю, что безумен ты,
быть может, только притворяясь...
Безумна я – твои черты,
любя, покорно повторяя.
Стоим мы рядом – на краю,
погибнешь ты в родной отчизне...
С тобой мы встретимся в Раю,
когда оставим холод жизни.
Мой Принц! Предвидишь ты конец,
но всё ж – выходишь на подмостки,
лучи совьют тебе венец,
к Распятию готовы доски.
И счёт на дни уже идет.
А помнишь – были мы счастливы...
Меня ручей прозрачный ждет
и шелковистый шелест ивы.
С небес упал телефонный звоночек,
не может быть, неужели ты...
Так однозвучно звенит колокольчик –
из детства, из прошлого, из темноты.
Грань горизонта... Что ж остается –
в поле пробела борозды строк,
пламя звезды не покинет колодца,
имя, да голос, да в склянке песок...
И оживает, как птица, сердце,
замерзшая ласточка в сказочном сне,
не умолкает песенка детства,
как однозвучный мотив в тишине.
Он наизусть навсегда заучен
и проникает сквозь звезды в зенит,
и возвращается, однозвучен,
когда телефонный звоночек звенит
из неизвестной дали дорожной –
лишь бы мчаться куда-нибудь...
Звездною пылью всегда запорошен,
путь указующий – Млечный Путь.
«Не веря Воскресенья чуду...»
О. Мандельштам
Плыл летний зной еще повсюду,
мы до высокой шли сосны...
Успенья приближалось чудо,
непостижимое, как сны.
До горизонта – шли просторы,
мы шли, не разнимая рук,
тропа бежала с косогора
и приближала час разлук.
Мы шли к часовне деревянной,
она стояла на черте
дорог, неясных и туманных,
ведущих, может быть, к беде...
За горизонтом даль горела,
и эта даль звалась Москвой,
мы шли туда в её пределы,
в приют единственный – дом твой.
Московское кончалось лето,
покрылась золотом листва,
мы шли туда, чтоб до рассвета
произносить любви слова...
Август. Двадцать восьмое. Успенье.
Целый день – Небеса плачут.
Дождь звучит, словно ангелов пенье.
Береза накинула новый плащик.
Украшая золотом землю,
листья падают, чуть шурша...
Вечный сон – Божью Матерь объемлет,
апостолы – на облаках спешат.
Лента дороги чуть серебрится,
дождь омывает землю, дома...
Видит лишь поясок золотистый –
вечно опаздывая, Фома...
Ты накинешь осенний плащик,
выйдешь – слушать ангелов пенье,
Небеса целый день плачут.
Август. Двадцать восьмое. Успенье.
Напиши мне белый белый стих,
чтобы я слова не различала,
потому что волнами печали
надо мною голос твой возник.
Напиши мне светлый светлый стих...
Нарисуй мне на пустой стене
осени узор из тонких веток,
чтоб сквозь эту золотую сетку
я прошла к тебе, как в дивном сне.
Нарисуй узор свой на стене...
Музыкою тихой оглуши,
чтоб она мне плачем показалась,
чтоб моя ладонь твоей касалась
где-нибудь в затерянной глуши.
Музыкою тихой оглуши...
Напиши в последний этот день
белый стих в странице этой белой,
обведи себя обломком мела,
на стене оставь свою мне тень.
Напиши в последний этот день...
Проплывает облака пробел,
сквозь него просвечивает слово –
старой песни вечная основа,
той, которую ты мне пропел.
Проплывает облака пробел...
И Лето кончилось Господне,
осеннее готово платье,
уже – тридцатое сегодня,
а завтра будет – день Распятья
в глухой татарской деревушке,
затерянной на крае Света...
И все ушли, пуста избушка –
приют великого Поэта.
Уже красны рябины грозди,
уже на травах первый иней...
Осталось – вбить надежный гвоздик,
клочок письма оставить сыну.
Уже судьбы упала карта...
Последний взгляд, дороги глина.
Она идет, не снявши фартук,
идет к бессмертию – Марина...
Натянут лунный шелк на пяльцы
небесного ночного диска,
слова перебегают с пальцев
в тетрадь, в страницу, в зону риска –
ведь остро карандаш отточен,
и может быть, порою ранней
неровные побеги строчек
страницу свежую изранят.
Зальет страницу лунным шелком,
спадающим с ночного диска...
Но грифеля тонка иголка –
уводит слово в зону риска,
туда, где звуки переносит –
прочь от страниц – полночным ветром...
И кто-то Слово произносит,
окрашенное лунным светом.
Как дня вчерашнего кусочек,
прошедшего в осеннем свете,
цветок пробился между строчек –
той пижмы золотой соцветье.
Так осторожно был он сорван
тобой, он сам просился в руки,
к ладони он приник покорно
и отдан мне, как знак разлуки.
Мы по широким шли ступеням
в том парке, что-то говорили...
Узоры церкви Вознесенья
пред нами, как во сне, парили.
Померкла даль Замоскворечья,
далекий монастырь Перервы,
мы исчерпали наши речи,
молчаньем разговор был прерван.
В руках остался дня кусочек...
ты стал далёк, а он стал ближе –
цветок, пробившийся меж строчек,
соцветье золотое пижмы.
Трава, уже невзрачная
осенняя растет.
Пусть облако прозрачное
на землю упадет.
Пусть белизной укроется
чуть шелестящий двор
С иконы Богородица
протянет омофор.
Страница благосклонно
ряды построит строф.
Ты скажешь удивленно –
«Сегодня – Бел-Покров...»
В Небесный храм лучистая
протянется тропа.
И там – уже – Пречистой –
поют Канон, Тропарь.
И в доме станет тише...
А в Небесах узор
растет, которым вышит
Марии – омофор..
Ты мне сказал, и фраза витала –
Что осень. – время твое любимое...
А я сквозь голос тебе шептала –
тысячу раз – любимое имя.
Потом – шли сквозь день, вспоминали даты...
Шли по асфальту, черневшему, мокрому,
через дворы, пустыри, куда-то...
К ногам прилипала кленовая охра.
В лицо бил дождь – осенний и хлёсткий,
мы укрывались под черным зонтом,
красным – грозили нам перекрёстки,
чтоб мы не скрылись за горизонтом.
Ночи приблизилась звездная кромка...
Сброшу день без тебя, как бремя,
сквозь темноту я шепчу вдогонку –
«Осень – мое любимое время...»
Пусть – даже дождь холодный и хлёсткий,
лишь бы укрыться под черным зонтом...
Пусть – даже красным грозят перекрёстки –
лишь бы – скрыться за горизонтом...
«Цветок, сулящий счастье»
(название книги Галины Гашуниной)
Пусть – каждый завиток
строки – спасет в ненастье,
из строк растет цветок,
цветок, сулящий счастье.
Пусть снова даль строки
растет, как предсказанье,
спадают лепестки,
продолжится гаданье.
Конец игры – ничья...
Он любит, иль не любит,
и снова я –ничья –
уйдет, иль приголубит?
А жизни колосок
уже к земле клонится,
но где растет цветок,
как счастье, что мне снится.
Из строк растет цветок,
спасающий в ненастье,
и каждый лепесток его –
приносит счастье.
Обернешься, и время летит,
и прозрачными крыльями машет,
и ноябрь за окном шелестит,
облетевшей листвою украшен,
припорошенный первым снежком
холодеет рассвет, чуть белёсый,
словно ангел, растет за окном
поседевшая утром берёза.
Птицы-мысли к странице спешат,
и словами тетрадь зарастает,
всё прозрачней и тише душа,
холодок возле сердца не тает.
Незаметно в дом входит зима,
наметает сугроб у порога,
но готова пустая сума -
путь воздушный, святая дорога.
Ветер машет прозрачным крылом,
словно утренней вестью тревожит,
и ноябрь здесь дрожит за окном,
облетевшей листвой припорошен.
Там – роща росла блаженно,
нитью небесной окована –
пред замком воздушным Баженова,
пред сказкою Казакова.
Темнели фонарные свечи,
как стражи аллей в Царицыно,
огнём Вселенной подсвечены...
Вокруг тишина царила.
И мы, словно дети Вселенной,
шли, тишиной окованы,
средь замков воздушных Баженова,
и сказок дворцов Казакова.
Мелькали лучей звёздных спицы,
дворцов отраженья дрожали
в прозрачных озёрах Царицыно,
в ночную Москву провожая...
«Кого везут? – Грибоеда»
А. Пушкин. «Путешествие в Арзрум»
Ехал он по дороге в Арзрум,
два вола тащили арбу
по камням, в высоту куда-то,
горизонт предвещал грозу...
А навстречу ему шли солдаты,
а за ними везли в гробу –
Александр еще и не ведал,
и спросил – «Кого же везут?»,
и услышал в ответ – «Грибоеда...»
Проплывали Кавказа пейзажи...
Ему вспомнилось почему-то –
год назад, Петербург, у Демута,
как встречались они день каждый.
Плыл туман, подступала тьма.
Он подумал – «Какая утрата!»
Ах, какой был блестящий Автор!,
Прав он – горе всегда – от ума...!
Что – ветер роще напророчит,
седеющей в предзимнем сне?
А в звездном тлеющем огне
уже горит ночная строчка,
и дарит утешенье мне.
Что – роще напророчит ветер?
У дерева ведь нет пути
другого – только в высь расти...
Что – ветру дерево ответит? -
Лети ко мне, не уходи.
Пусть – строки этих пятистиший
расскажут через много лет,
что мне пути иного нет –
а лишь к тебе идти – к затишью,
идти к тебе на дальний свет.
Вслед за тьмой заоконной
жизнь уходит в затишье,
ты приносишь икону,
жизнь твою осветившую...
В просторе воздушной ткани
из веток сплетаются сетки
за минуту до расставанья
слова произносятся редко.
Я знаю, с небесной мелодией
и ты когда-нибудь сладишь,
Разлука подобна свободе –
за неё одиночеством платишь.
А слух так пропитан голосом
твоим – никуда не деться,
вот и бегут полосы
строчек в тетрадь – из сердца.
Вот и кладешь поклоны
где-нибудь в комнатной нише,
я тоже, молюсь пред иконой,
детство моё осветившей.
Пусть глядятся в даль
трёх окон квадраты,
завершая день звёздным многоточьем,
чтобы ты прочел о моих утратах,
я пишу в тетрадь тень неровных строчек.
Вся моя сума – в ней твои иконы,
лишь они в пути будут мне светиться,
в той дали всегда небо так бездонно,
чтобы я могла о тебе молиться.
Тишина висит надо мною краем,
потому что край в том краю – нездешен.
Я уйду в ту даль, что зовется Раем,
унося лишь свет комнат опустевших.
Завершится день звездным многоточьем,
пробежит лучей серебристых прядка,
пусть она пройдет в завиточки строчек,
тех, что я плесну для тебя в тетрадку...
Горящим пуншем обжигаясь,
или сухим вином с корицей,
когда-нибудь и я раскаюсь,
чтоб – пить святую лишь водицу.
Дно чаши жизни станет сухо,
опалены в печи поленья,
но может быть, достигнет слуха –
и моего – святое пенье.
Зимой земля лежит, как в схиме,
и я, как яблоня, быть может,
еще одну осилю зиму,
укрыта снежною рогожей.
А где-то вьется дым к ночлегу,
горящий пунш, вино с корицей...
но ангелы влекут по снегу
мне чашу со святой водицей.
«Зима, зима, я еду по зиме...»
Иосиф Бродский
Шин тяжелых легкое шуршанье,
редкий проблеск фонарей во тьме,
ветра рвется за окном рыданье,
кто-то едет, едет по зиме.
Может, ты летишь ко мне навстречу,
в этот дом – увидеться со мной,
чтобы вновь бежали наши речи,
приглушенные лишь ранней тьмой?
Чтобы я стихи тебе читала,
чтобы ты потом мне тихо пел...
Жить одной на свете я устала,
даль разлуки - как провал, пробел.
Ветра слушать за окном рыданье,
видеть проблеск фонаря во тьме...
Шин тяжелых легкое шуршанье,
снова кто-то едет по зиме.
«Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать...» Пушкин
Окно, распахнутое в ночь,
вся даль Вселенной близ окна,
но ты не можешь мне помочь,
внимаю небу я – одна.
Лишь отдаленные гудки
здесь нарушают тишину,
и первых строк бегут ростки,
но не сдержать мне их волну.
Прости, надежная тетрадь,
что нарушаю белизну
страницы, ты должна понять
мою печаль, мою вину...
Я, как и ты должна понять –
мне Свыше заданный урок –
поэт рожден, чтобы страдать,
унять свой плач – печалью строк
И снова свершается зимнее
Девы во храм ведение,
вновь – снежные сумерки синие,
Небес на землю сведение.
Вспомним... Как Дева-Младенчик
шла в Небеса по ступеням,
дрожал уже звездный Венчик,
и слышалось ангелов пение.
И знала – что уготовано
Ей Небесами синими,
как будто была готова –
увидеть Распятье Сына...
А мы – ведь тоже подобие,
и в нас растет Божий Образ,
а Небо на хлопья раздроблено,
на стёклах рождается звездами.
И зимнее снова свершается
во храм Введение Девы,
и Небо на землю спускается,
и ангелов слышны напевы.
Когда увижу я тебя,
я вспомню всё, я вспомню разное....
А где-то ангелы трубят –
сегодня первый зимний Праздник.
И первый снег, и это знак
зимы, и он неотразимый...
Как говорил нам Пастернак –
«Введенья День – введенье в зиму...»
И вновь земля голым гола,
берёз прозрачные верхушки,
и вновь поют колокола
и в нашей маленькой церквушке.
Хотя бы слухом – ты задень
молитвы первые напевы,
сегодня Праздник – это день
Веденья в храм Пречистой Девы.
Пусть твой голос одолеет дали
всей Москвы, войдет в мою округу,
пусть – не всё сегодня мы сказали,
но зато – мы слышали друг друга.
Мы из слов построили воздушный
храм, который облаку подобен,
храм, где обитают наши души,
храм из нежных слов, из снежных хлопьев.
Облако растет, как ангел белый,
над тобой плывет и надо мною,
сквозь него – лучи проходят, стрелы,
и пронзают сердце тишиною.
Голос твой скрывается за далью,
облако растает утром ранним..
Пусть не всё с тобою мы сказали,
но твое я слышала дыханье.
Пусть не всё сказать мы успеваем
в час, когда витают наши души...
В небесах слова подобны сваям –
вечно держат разговор воздушный.
Стою среди Вселенной, мира,
чтобы ответить на вопрос
старинный, заданный Шекспиром –
«Быть, иль не быть...» Ответ так прост.
Быть может, лучше – стать былинкой,
кто – пожалеет, кто сорвет,
иль звездной возлететь пылинкой –
кто – из лучей огонь совьёт?
Иль – рыбкою блеснуть сквозь сети,
те, что бросают рыбаки,
идя за Господом, как дети,
путем Евангельской строки.
Иль – просто стать – тебе послушной,
навечно преданной рабой,
уйти единственным воздушным
путем, что обрести покой
среди заброшенного Сада,
где – Маргарита, Мастер, дом,
где между нами нет преграды,
и правда, может быть, лишь в том,
что мы стоим среди Вселенной,
чтобы ответить на вопрос –
«Быть, иль не быть...», уйдя из плена
раздумий – ведь ответ так прост.
За окном – лишь простор пустой,
там – фонарь стоит, залитой
звездным светом, один, отважен.
После нашей встречи святой,
из речей горячих свитой,
путь разлуки кем-то налажен.
Но свобода сводит с ума,
может быть, это просто зима
наметает сугробы к порогу.
Это горе – еще не беда,
ведь уже возрастает Звезда
Рождества, освещая дорогу.
И растут отголоски молвы,
что идут к Вифлеему волхвы,
те цари, вечные звездочёты,
и с отарами пастухи,
вслед за ним дети, тихи,
сонмы ангелов – те, бессчётны.
Чтоб качалась легко Колыбель,
южный ветер поёт в свирель,
призывая нас к вечной вере...
Вдруг, пещера стала светла,
и Звезда Рождества вошла –
остальные толпились у двери...
Мы были в комнате просторной
одни – укрыты тишиной...
Спала соседка за стеной,
свеча горела так неровно.
Твоя ладонь – моей касалась,
рос за окном морозный Сад,
всё это было день назад,
а может, только показалось?
Глаза с икон смотрели строго,
мы принимали их укор,
снег падал на широкий двор
и убелял тропу к порогу.
Берёза за окном качалась,
тонка, прозрачна и бела,
над нами музыка плыла,
моя ладонь – твоей касалась.
По стёклам рос мороз узорный,
и тишина была бела,
над нами музыка плыла
в пустыне комнаты просторной.
Я благодарна древней Кассандре
за то, что она нагадала тебя –
в день этот – Невского Александра,
глоточек Фалернского пригубя.
В час этот наши сближались лица,
но неизбежен был поворот –
где-то в центре древней столицы,
где-то у Яузских узких ворот.
Древней Кассандре я благодарна –
в праздник шестого числа декабря
она, обладая провиденья даром,
она нагадала сегодня тебя.
Я благодарна Кассандре древней
за то, что Фалернского пригубя,
она – заочно, быть может, но верно –
она нагадала сегодня тебя.
Пусть же, когда-нибудь мне приснится
этот последний уже поворот,
час, когда наши сближались лица
где-то у Яузских узких ворот.
Звездная ночная спица,
что хранит Небес глубины
нам перевернет страницы
Древней Книги Голубиной.
Указующий луч строгий
проблеск слов – в цепочки свяжет,
и подсвеченные строки –
жизни нашей даль укажут.
Предсказание изранит,
приводя нас к размышленью –
ждет нас за земною гранью –
пребыванье во Вселенной...
Строки звездным многоточьем
завершаются всё чаще....
Проступают сквозь листочки
очертанья Вечной Чаши,
что хранит Небес глубины,
отражая Божьи Лица...
В Чаше пишутся страницы
Древней Книги Голубиной...
Мороз. Узором заросло окно.
Не видно дали той, куда давно
уходим мы. И всё еще горят
те звезды, что друг с другом говорят.
Чело страницы – первые морщины
строк, на слова разбитых, бороздят...
Когда-нибудь тебе их осветят –
свеча, иль лампа, зарево камина,
или неяркий северный закат.
Слова мои по свету разбредутся –
бездомным птицам нет в пути преград...
Чтоб мое слово уловил твой взгляд –
готова птицей-словом я вернуться
в любой – цветущий, облетевший Сад,
в любое время года – зиму, лето,
в любой, судьбой очерченный кружок,
распутав нити пройденных дорог,
раскинув сети бесконечных строк –
там, где-нибудь на крае Света...
Мороз растет узором по стеклу,
сплетений снежных не распутать взгляду...
Ночь Рождества стоит почти что рядом
и светится лампадою в углу,
где проступает сквозь ночную мглу
нарядной Ели хвойная громада,
которой эта комната мала
и места нет ей в здешнем обиходе...
В ночь Рождества она бы доросла
до той Звезды, что ждет на небосводе...
Пусть время – вечно строит козни...
Переживем судьбы угрозы.
В горах священных бродят козы,
усыпанные блеском звёздным.
Пусть – нас укроют мехом козьим,
от зимних будней мы устали.
По снегу полетят полозья,
нас увозя в другие дали.
Там – ждет Весна, дождя дробинки,
в просторном небе рвутся грозы,
и по уступам, по тропинкам
священные там бродят козы.
И вечно руно золотое
там по тропинкам тонким вьется,
и вечно ниточка плетется –
судьбы наследие святое...
Позовешь... и я услышу
голос Ангела знакомый,
и как Сольвейг, я на лыжах
пробегу от дома – к дому,
от подъезда – до подъезда,
от порога – до порога...
И береза зимней вестью
встретит, словно ангел – строго...
Я давно уже привыкла
к пустоте святой обители,
той, где музыка возникла,
будто голос Небожителя.
Окружают хвои зелень –
бусы тонкой паутинкой,
голос утренней метели,
на окне растет снежинка –
слиток из небесной влаги...
Ты – ничем ведь не рискуешь,
и на лепестке бумаги
мне снежинку нарисуешь...
Зимнее затишье,
поздний час ночной,
от оконной ниши
тянет тишиной.
Блеском – подоконник –
дальних звезд зарос,
звезды – в каждой кроне
замерших берёз.
Твой портрет на столике...
взгляд твой – от свечи –
вспыхивает... Только
голос твой молчит...
Слова колокольчик
рядом прозвенит,
но притушен ночью,
возлетит в зенит.
И уходит фраза
со страницы – в даль,
из цветочной вазы
в ночь плывет хрусталь.
Город сном окован,
тишины прибой,
но витает Слово,
где-то, над тобой...
Я входила в область риска,
в блеск опасного огня...
Зелень глаз твоих так близко
проплывала от меня.
Шли, ладонями согреты,
в зимний вечер, в никуда,
и вела нас в путь запретный
чуть мелькнувшая звезда.
Словно шли через пустыню
отведенных жизнью лет...
Почему же всё не стынет
той любви далекой след?
Почему дана в награду
в этот час ладонь твоя,
почему идем мы рядом
по осколкам бытия,
почему на грани риска
жизнь моя еще идет,
почему – ко мне так близко
зелень глаз твоих плывет?
В Крещенье – всегда морозно стекло...
В небе витают гол/убки.
В доме единственное тепло –
в руке – телефонной трубки.
Голос далёкий похож на Глас
пророка в древней пустыне.
Я молю, чтобы он не погас,
даже если трубка остынет.
Время исчезло, который час?
Не помню и не печалюсь,
знаю только, что я сейчас
над той же Книгой склоняюсь,
которую ты в этот день открыл
движеньем, наверно, плавным...
Шорох страницы, как шелест крыл,
и это, быть может, главное.
Как ты, различаю в узоре строк –
Иордани холодной прорубь,
к ней приходит из д/али Бог,
с небес спускается Голубь,
и замирает в страхе народ,
как на картине Ив/анова –
Вечность делает первый ход
и это, наверное – главное.
К горлу птицы подкатится ком,
и рыдание – дали разбудит,
пусть ладонь укроет теплом –
мне – твоя, и никто не осудит.
В эти дали – и мы идем,
чтобы ангел пред нами возник,
и над ангелом пела бы птица,
чтобы в дней пустыне – родник
зазвенел ключевой водицей.
На холме там растет деревцо,
пусть оно над ручьем склонится,
пусть к лицу склонится лицо,
и во взгляде взгляд отразится,
чтобы в доме горел огонь,
чтоб он рос, как цветок, лепестками,
чтобы в поднятую ладонь
никогда не был брошен камень.
От дыхания ветерка
шелестит в небесах страница,
пусть моя пропоет строка
над тобой, как Синяя Птица...
Из окон музыка плыла,
а за окном зима спала,
бела, укрытая холмами
сугробов, где тропы игла
сверкнула нам между домами.
Казалось, шли куда-нибудь,
сквозь тишину, за словом слово
роняя, чтобы этот путь
не уводил к разлуке новой,
чтоб мы остались до конца
дней, будто возвратясь из странствий,
и ждали дальнего венца
в тех комнатах и в том пространстве,
где, равная снегам, бела
сверкала скатерть на столе,
где только музыка плыла
над нами вечно, в полумгле...
Была – бела и бесконечна
дорога... Н/а сердце рубцом
летело слово, горечь речи
смягчалась – тишины венцом.
Еще неясных рифм звоночки –
звон колокольный перекрыл,
морозной розовою точкой –
к закату солнца диск уплыл.
Гул ветра – ненадолго сгладил
далекий колокольный плеск,
на ледяной озерной глади
дневной еще остался блеск,
но, через арки акведука
подкралась к парку ночи тень...
А я была – твоей подругой
в морозный вечер, в этот день...
И было утро – снежно и свежо,
как будто Бог, когда-нибудь, шутя,
так создал и воскликнул: Хорошо! –
как на странице первой Бытия.
А за окном – уже запели птицы,
окутанный метелью, рос февраль...
И я открыла первую скрижаль
тяжелой Моисеевой страницы...
Пытаясь отыскать на всё ответ,
от камня я не отнимала рук,
но пламя прорывалось сквозь Завет,
от Слова оставался только звук.
И ветер вдруг перевернул страницу...
В пустыне – я оставила скрижаль,
поскольку, за окошком рос февраль,
и о весне уже запели птицы...
***
Помогут Музы узелок связать
тебе на память... Я беру уроки,
чтоб Слово новое успеть сказать,
которое уже – не сдержат строки.
Пусть по волнам оно к тебе плывет –
пространства, разлучившего ночного,
по линиям воздушным – легкий плот,
скрепленный звука ниткою суровой.
В далекий дом войдет твой, словно в храм,
проступит светом в уголке иконы,
пройдет сквозь створки поседевших рам
и оживет весной в листве зеленой.
И пусть оно с тобой заговорит
на языке любовного признанья,
и пусть оно тебя уже хранит
от бед, которым нет еще названья.
Покуда, речь – певуча, как ручей,
пусть этот ключ в твои ладони льется,
как свет, несущийся от тех лучей,
чей блеск уже в окошке зимнем бьется...
Дозволь войти в круг рук твоих – непрочный –
что отражен венцом в моем окне,
разорванный, как фраза, многоточьем,
быть может, говорящем обо мне...
Любви окружность – образуют руки,
пространство то, где время – не идет,
и только тень грозящей нам, разлуки,
как зимний вечер, медленно растет.
В пространстве этом – сон дороже яви,
поскольку, явь прозрачных снов темней.
Но мы должны расстаться, мы не в праве
остаться в царстве медленных теней,
должны покинуть вечный круг непрочный,
что отражен в моем окне венцом,
ведь он всегда разорван многоточьем
далеких звезд, дрожащих над крыльцом...
Ты просыпаешься когда душа в огне,
и путь перед тобой короче,
того что пройден. Фонари в окне,
как сторожа твоей бессонной ночи.
Лишь фонари еще в ночи горят,
лучей прозрачных посылая волны...
Лишь фонари, да звезды говорят
между собой... А мы с тобой – безмолвны.
И ты глядишь в заснеженный простор,
как никому неведомый свидетель,
боясь нарушить этот разговор,
чтоб не создать в небесной нити петель.
И думаешь: жизнь всё же – хороша...
И путь переменить еще не поздно,
пока с душою говорит душа,
как говорят между собою звезды.
Нам с тобою откроется даль времен,
и мы той же пройдем тропою,
по которою шел святой Симеон,
Образ Божий держа пред собою.
Поплывут вослед, оглашая храм,
нам молитвы древних пророчиц,
будут вслед глядеть из иконных рам,
потемневших – святые очи.
Может быть, это будет седой февраль,
День Святой – предсказанной Встречи...
Мы с тобою узнаем новую даль,
но она называется – вечность...
Будет райской травой зарастать тропа
и останется только Слово:
“Отпущаеше ныне, Господь, раба
Твоего – по святому Глаголу...”
Сойдутся звезд лучи крестообразно –
дорогам нашим это не дано.
Моя тетрадь покорно примет фразу
из слов твоих, услышанных давно.
И – на пол оброненные листочки
вновь поплывут к тебе, как облака.
Ты взглядом проведешь по волнам строчек –
выводит их сейчас моя рука.
Когда-то спичка серная согрела
поэта, написавшего давно –
о феврале: “Мело во все пределы...” –
там от свечи оттаяло окно,
в той комнате сближали двое – лица,
(а нам с тобою это не дано),
пунш остывал с душистою корицей,
как созданное из воды вино...
Летит к тебе луча обломок острый,
осветит на минуту твой порог,
пусть, двух лучей прозрачный перекресток
осветит перекресток двух дорог...
Утки в пруду царицынском
застыли на полынье...
мы – две замерзшие птицы –
по парку шли, словно во сне...
Читали стихи поэтов,
огонь разжигавших в крови...
а думали только об этом –
о тайне запретной любви.
Месяц – подковой морозной
взгляд уводил в высоту,
закат – полоскою розовой
дням подводил черту.
В Царицыно – не было кроме
нас – никого, как во сне...
А мы мечтали о доме,
где будем наедине –
в какой-нибудь вечер поздний...
В бокалах застыло вино,
и светят нам – только звезды
в заросшее снегом окно...
14 февраля, День св. Валентина
о “переправах и мостах,
о перекрестках мирозданья...”
Дрожали строчки на листах
давно забытого изданья.
И открывалась нам Земля,
ожившая после потопа,
и мы входили в те поля,
где речь перетекала в шепот.
Мы возвращались вновь и вновь
к словам, что обжигали душу –
о том, как выбралась любовь,
в Ковчеге скрытая, на сушу...
Как удалось соединить
потоки слов – в гимн о влюбленных –
Поэту? – чтобы эта нить
нас жгла, как провод оголенный...
14 февраля
Далекий луч над домом бродит
и острием стучит в окошко,
как странник, медлит у порожка
и осторожно в дом мой входит,
и что-то говорит о счастье,
как будто, счастье есть на свете
–
сойдутся вновь родные части,
и в старый дом вернутся дети...
Они ушли на тростниковый
зов, за дивной флейтой странной...
И счастливы в чужих оковах
в другом краю, в далеких странах.
А ты – стоишь перед портретом
Рембрандта – сценою Прощенья...
День каждый думая об этом –
о скором – сына возвращенье.
***
Балкона дверь приоткрыта,
лучи скользят в беспорядке,
проходят сквозь мелкое сито
слов, рожденных в тетрадке.
Полночь – бремя бессонниц,
время, которое дорого,
в окне – очертания звонниц –
башен Старого Города.
Там – церковь и запах ладана,
там – не погашены свечи...
Помнишь, как время падало
со стрелок у глухую Вечность?
Ударов летели капли,
и мы сбивались со счёта
и думали – каждый – вряд ли
прибавится к вечности что-то...
Полночь. Я книгу листаю,
луч портьерой притушен,
вечную строчку читаю, о том,
“что бессмертны души...”
От далеких серых глаз
в мой простор плывет приказ –
чтобы мне идти в дорогу –
от порога до порога...
Ты слова в строку свяжи,
укажи мне рубежи,
ту запретную границу,
чтобы мне – остановиться...
Обозначь словами суть,
чтобы стал далеким путь,
чтобы светом острожным
заросла – к тебе дорожка...
Я не знаю, сколько лет
мне идти на этот свет,
чтоб твои услышать речи –
летним утром, в зимний вечер...
Но – далеких серых глаз
всё сильней звучит приказ...
Голосом чистым птицы
в даль меня позови,
и я снова пройду тернистый
путь – от любви – к любви –
в дом, где паркета дощечки
чище всего на земле,
в дом, где от жара печки
свеча возгорит на столе.
Мы с тобой сядем рядом,
время станет на миг,
притчу о Виноградаре
прочтем мы из Книги Книг.
Пусть предсказания грозны
и ненадежен приют,
на плитках каменных лозы –
розами расцветут.
Голосом чистым птица
обратный укажет путь...
Но мы дочитаем страницу
из Притчи – когда-нибудь...
Подлетит к окошку птица
светом дом мой озарится
и растает ночи тень
комнату оденет - день...
кромка облака ночного
звезды месяца подкова -
всё уйдет за край за тьму
в небеса в их глубину
строк сплетется паутина
одолев окна плотину
стрелка ближнего луча
дом пронижет горяча...
и от плена рук очнувшись
ты уйдешь не обернувшись
чтоб продолжить как-нибудь
без меня - обратный путь...
над волной воздушных линий
тень мелькает Птицы Синей...
У нее - перо возьму
в свет небесный окуну
чтоб прозрачней стала роща
пред тобой растущих строчек -
так сжигаются мосты
так стираются черты
твоего лица оковы...
но растет в тетради Слово,
из прозрачных букв стена –
за стеной – любви страна,
где речей горячих реки
от меня бегут навеки,
где горели фонари
за окошком – до зари...
Мы пойдем с тобою в даль Поста –
сорок дней скитаться по пустыне,
древняя молитва на устах –
Словом покаяния застынет.
Мы войдем с тобой в прозрачный лес,
в сеть тропинок в бесконечной роще,
где березы в высоте небес
ветви в час прощения полощут.
Путь окончив, мы вернемся в дом,
где слова любви – насущней хлеба...
Первую страницу перечтем –
как сошло на эту землю Небо.
Пусть страница светится во мгле
та, которую листает ветер –
в Библии, лежащей на столе...
Там – Андрей и Пётр бросают сети
и уходят за Христом вослед,
чтоб узнать гоненья и мытарства...
Из горчичной точки – на земле
вырастает будущее Царство...
Там, в дали огонь неистов...
Только лишь весной повеет –
на свидание к Орфею
я бегу тропой холмистой...
Пусть, еще непрочны узы,
нет ответов на вопросы,
только знаю – он сын Музы,
вечно юн, сладкоголосый...
И о чем поёт – неважно –
пусть, о встрече и разлуке...
Но так гибки, быстры руки –
привит
Ничего – не обещает,
утешает песней сладко...
Я уже – ему прощаю
ту, далёкую оглядку...
Я прочитаю тебе – о нас
мартовским утром лучистым,
я прочитаю тебе рассказ
о Понедельнике Чистом...
И пусть за окном березовый двор,
последним засыпанный снегом,
нам обещает, что есть простор
между землей и небом.
Я о любви прочитаю тебе –
которой у нас не будет...
Любовь – лишь праздник в любой судьбе,
а наша судьба – это будни.
Я прочитаю тебе рассказ –
начала прошлого века.
Я прочитаю тебе – о нас,
о том, что любовь – это веха,
вдруг встающая на пути,
словно помеха в пространстве,
но ее нельзя обойти
в далеких житейских странствиях.
я прочитаю тебе рассказ
о Понедельнике Чистом.
Я прочитаю тебе – о нас
мартовским утром лучистым,
о том, что любовь – быть может, простор
между землей и небом –
в час, когда березовый двор
последним засыпан снегом.
Свет слабее из оконных рам,
стрЕлки – время к сумеркам сместили,
время – мне идти к Анастасии,
в заметенный снегом ближний храм.
Там – плывет над куполами звон,
из Небесных звуков кем-то свИтый,
древний там читается Канон,
плач Андрея – мученика с Крита.
Непривычно – речь звучит, тихА
“Дух смирения, терпения, любви...” –
вдруг всплывают пушкинские строки –
“Ты, Владыко, в сердце оживи...” –
из молитвы Сирина – уроки...
Рыбак закидывает сети
и ждет обычного улова –
на берегу, в Генисарете...
Но слухом ловит только Слово,
которому уже он внемлет,
которое еще в полете,
но вдруг спускается на Землю
с Небес – окутанное плотью.
И те, кто были рыбаками,
бросая сеть, идут по Свету
за Ним, вдруг став учениками,
внимая Новому Завету.
Уже – крестов маячат вехи...
В хитоне светлом и убогом –
идет Бог, ставший человеком,
чтоб, умерев, стать вечным Богом...
Дозволь – и мне за горизонт шагнуть,
на миг земные позабыв картины,
чтобы остался только – Млечный Путь
и облаков мерцающие льдины.
Кремнистый путь – вначале непривычен,
но лермонтовским словом освящен...
Там виден склон крутой горы Масличной
и серебристые склоненья крон.
Идешь, доверясь тонкому лучу,
преломленному сквозь ночную призму,
и “ничего уже не жаль ничуть...”,
оставшейся в дали прошедшей жизни.
Кремнистый путь и пелена тумана,
и Лермонтова слово, как закон,
и путь ведет в просторы Гефсимана,
где – Божий взгляд из глубины икон...
На столе еще –
теплый столбик свечи
той, погасшей в час,
когда стало поздно,
и я слушаю, как
шелестят лучи,
те, что сквозь окно
посылают звезды.
В растворенном окне
чуть белеет ствол
обнаженной еще,
замерзшей березы,
за березою – даль,
куда ты ушел,
там – разрезан лучом
небосвод морозный.
В этом доме уже
так мало тепла,
всё же – ждет в углу
тебя плащ дорожный...
Этот день нас свёл,
эта ночь – развела,
потому что ты –
только странник Божий.
Но хранится тепло
угасшей свечи
всё теряя, мы –
обретаем опыт...
И я слушаю, как
шелестят лучи...
Помнишь – наш разговор
продолжал звездный шепот...
Зачем сказал поэт,
что “имя – серафим...”
Той фразы давней след
мной наизусть заучен,
и Слова дальний свет,
что памятью храним,
как отблеск прошлых лет,
в душе звучит и мучит...
Прозрачна ткань стиха,
как облако плывёт –
небес прозрачный плот,
сливаясь с тишиною...
И яблоня, тиха,
в Раю роняет плод,
он н
Пусть катится кольцо
тропинкою лесной,
встречаясь с тишиной,
похожею на счастье,
пусть жизнь уходит в тень,
но – выйди на крыльцо
с молитвою одной –
чтоб миновали день –
и горе, и напасти....
Я буду ждать там, где цветет бессмертник –
меж нами снова вечность пролегла –
и ты придешь, уйдет ночная мгла,
расскажешь мне – о жизни и о смерти.
Но даже тишина – меня излечит,
в той тишине рождается апрель,
и утренняя редкая капель,
что в воздухе дрожит – дороже речи...
А за окошком в этот день воркует –
из облака возникший голубок,
и со страниц сдувает ветерок
песок, что мы – у вечности воруем....
И словно Ангел, голубь взглядом ищет
уже не Деву – только Девы тень...
И в Благовещенье, в седьмой апреля день
икона Девы озарит жилище.
Я буду ждать там, где цветет бессмертник...
Движением замедленным руки
откроешь ты страницу – от Луки,
чтоб прошептать – о жизни и о смерти...
Пред нами времени река,
над нею - свод небесный светел
настолько, что видны века
и сквозь века - тысячелетья.
Но мы с тобой - умеем плавать
не страшен нам водоворот
и мы найдем такую заводь
где время больше - не течет...
Над нами облако застынет,
над облаком - небесный свод,
а дальше - звездная пустыня,
где только Бог один живет...
А ночью - заводь озарится
и светлой станет глубина,
в ней Божий Образ отразится
и станет вечность - вся - видна...
Ночами – речи тишиной изломаны,
окно затянуто темнеющими ветками,
и ты читаешь притчи Соломона –
перед свечой, склонен над Книгой Ветхою.
Сквозь темное окно уже не видно –
что нам еще грозит на белом Свете...
Что скажет нам сегодня сын Давидов,
чей голос шелестит тысячелетья...
И чуть заметно времени течение,
строка строке дорогу уступает,
главу Премудрости венчает – поучение,
а нас – терновый лишь Венец спасает.
Но утром – голосок пробьется птичий,
и горизонта вдруг проступят дуги...
И жизнь еще растет в былом величье –
незавершенною главою новой притчи,
и ветер – возвращается на кр
Фонари венчают перекрестки...
Что еще из ночи извлеку?
Отблеск звездный, улиц отголоски –
лептой – пусть вплетаются в строку.
Далеко еще до “Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси...”
Я пока произнесу короче:
“Отче наш, что есть на небеси...”
В ночь окно открыто, словно рана,
строк воздушных движется прибой.
В звездный шепот вмешиваться – рано –
разговор идет наперебой.
Всё же, я пытаюсь осторожно
пересечь воздушные пути,
чтоб открылся мне простор дорожный,
чтобы поле жизни перейти,
чтоб в дали остались перекрёстки,
потерять от прошлого ключи,
чтобы слушать только отголоски
улиц – или звезд в ночи...
Святое озаряется лицо
лучом в ночи, хотя свеча истлела...
Тень ангела мелькнувшего – задела
крыла концом уснувшее крыльцо.
Ночь ожила... Сквозь шелестенье крыл
тянулась к небу лестница витая,
та, над которой ангелы витают,
чей образ пред Иаковом проплыл.
У каждого скрещения дорог
всегда найдется в изголовье камень,
чтоб к страннику сошел небесный пламень –
видением во сне, как звезд исток.
И пусть в ночи истаяла свеча,
но ждет уже чистейшая страница
когда под утро Слово озарится
как Лик святой от первого луча.
Здесь, за окном белеет смутно роща,
березы тянутся готовятся к весне.
Простор Вселенной, что застыл
окне,
затянут облаком... Но это – проще,
чем то, что мне привиделось во сне...
Мне снился Бог, что пишет на песке:
“кто без греха – пусть первым бросит камень...”
Мне снился Бог, идущий по реке
к ладье, заполненной учениками.
Мне снился Бог, страдавший на столбе...
Ученики вокруг, знакомы лица.
Я – просто грешница, затеряна в толпе,
как все – ученики и ученицы.
Последним серебром горит ковыль...
Я грешница, как все, как Магдалина...
Идет гроза, вздымает ветер пыль,
и быль в дали – становится – былиной...
Как облака, встают слова,
в дали мерцают звезды-точки,
те, что теряются во мгле,
но проступают на листочке...
И слышно, как растет трава,
когда склоняешься к земле.
И строчек движется прилив
туда, за край земли холмистый,
Взлетает Голубь серебристый
над рощей древнею олив.
Олива каждая цветет
и веткой тянется пушистой
за облака, за край холмистый,
и слышно – как трава растет...
Растут слова, как облака,
под утро, над страницей чистой,
и первых строк бежит река
туда, за горизонт лучистый...
Вдруг что- изменилось в Мире,
быть может, время стало строже...
Хлопочет Марфа, а Мария
внимает проповедям Божьим.
А завтра – совершится чудо
и Лазарь Воскрешенный встанет...
Но смертный поцелуй Иуды
уже витает над устами.
Монеты серебристым блеском
сверкают и число их – тридцать...
На древней Леонарда фреске
учеников склонились лица.
Растет весна, летают горлицы,
уже преломлен хлеб на части,
и в новой Симоновой горнице
вершится первое Причастье.
Уже власами Магдалины
Стопы Пречистые омыты...
Причастья стол – сегодня длинный,
но пелены бессмертья – свиты...
Вчера я позвонила Вам вторично,
возможно, этим нанеся урон
той тишине, которою привычно
всегда Ваш дом пустынный озарён.
Прервался разговор – на середине,
его окончим мы когда-нибудь...
Здесь – облаков мерцающие льдины
откроют к небу одинокий путь.
Я тишиной заполню дней провалы,
Вас буду ждать у светлого крыльца,
и пусть любовь когда-то миновала –
я помню очерк Вашего лица.
Я буду ждать Вас здесь, в пустыне дома,
где лишь иконы светятся во мгле.
И вглядываясь в сумрак заоконный
я знаю – Вы живете на Земле.
Я Вас окликну – Ангела
подобье...
И пусть – любовь когда-нибудь предаст...
Я счастлива узнать – Господь сподобил –
Любовь – ценнейший в этой жизни – пласт...
В серебряной пыли Ваш плащ дорожный,
Вы перешли весеннюю черту,
А мне во след идти Вам – невозможно...
Я – Библии страницу перечту.
А там – земли далекой сохнет сотка,
холмы вокруг, песок, Генисарет,
вдали плывет с апостолами лодка,
две тысячи, а может, больше – лет.
Читаю я – о жизни и о смерти,
а тайна скрыта только между строк...
Вода – становится земною твердью,
и по волнам земным ступает Бог.
И всё, что было прежде, стало вздорным,
как замкнутой безвыходности круг...
Внимаю проповеди я Нагорной:
перечисляет Бог – блаженства –
вслух...
Весны здесь не было давно,
сотру я завтра будней краску,
и дом свой уберу я к Пасхе,
и к небу распахну окно.
Пусть пыль слетает со страниц,
в ночи белеющих привычно...
К утру начнется перекличка
из дали прилетевших птиц.
Завешен облаком лоскут,
в окне мне явленной – вселенной...
Слова освобожу из плена
ночных замедленных минут.
Здесь слышно, как растет трава,
Страстная близится неделя,
страницу новую разделят,
с небес упавшие, слова,
мне говорящие о том,
что я смываю будней краску,
что я готовлю к новой Пасхе
заваленный словами – дом...
Шуршанье шин в дали столичной
сплетется с шелестом страниц,
к утру начнется перекличка
любовная – небесных птиц.
А где-то над прудом, наверно,
над талою водой весенней
склонилась, распускаясь, верба,
уже готовясь к Воскресенью,
тому, которое недаром
в народе – “Вербное” зовут,
и запах вешнего угара
нарушит будничный уют.
Я жду, что ночи тьма растает,
и просветлеют облака,
и на странице проступает,
очнувшись ото сна – строка...
Но что-то от предчувствья дрогнет –
ведь ветка вербы – это веха
там, где последнею дорОгой
идет Бог, ставший – человеком...
Начинается неделя,
первый день Страстной седмицы,
мы с тобою хлеб разделим,
принесем святой водицы.
Небо плачет, даль туманна,
и молитвам вторят птицы,
перечтем от Иоанна
мы об этих днях страницы.
Время близится святое,
и цветет березы локон,
к Пасхе старый дом готовя,
дождь апрельский моет окна.
На листочке гаснет строчка,
дней страстных растет прохлада,
но не гаснет огонечек –
лепесток ночной лампады...
Разлуки пробьется весенний росточек,
весной ты стремишься в далекие страны,
вослед – полетят к тебе первые строчки,
и окна открыты, как свежие раны.
И облако – белым их забинтует,
к рассвету повязка ставится скудной...
Но все же, храню я надежду святую –
ты, может, вернешься когда-нибудь утром...
Пространство в дали превращается в точку,
и к ней ты уходишь, к той цели желанной.
Вослед – полетят из тетради листочки,
затянуты окна, как старые раны...
Я – пленница, может, несказанных строчек,
ты – пленник дорОг и весеннего странствья,
ты мне оставляешь – лишь звездные точки,
открыто окно – в неземное пространство...
На сердце – напишу я эту строчку,
она тебе привидится во сне,
звезда твоя, мелькнувшая в окне,
в конце моей строки поставит точку.
Пусть продолжают стрелки свой отсчёт –
дням и часам начавшейся разлуки,
стучат минуты, слышу эти звуки –
в разлуке время медленней течёт.
За каждый шаг – душа уже в ответе,
за каждый, сделанный, быть может, в темноте,
или в весеннем раннем полусвете
среди деревьев, спящих в наготе...
Лишь ты, мой Ангел, можешь мне помочь...
Полёта линия твоя святая –
продолжена строкой, и ты, витая,
мне душу охраняешь день и ночь.
Всё ближе даль последних в жизни дней,
мечтать о рае – я еще не вправе,
пусть, твой полёт мою строку направит
в ту высоту, где нет уже теней...
Я подслушаю песни ночных цикад,
голоса теряются в майских травах,
пусть вплетутся отрывки древних цитат
в эти строки, бегущие слева направо.
В тишину вплетается шорох шин,
уносящих кого-то в пространство ночное,
то, в котором нет уже – ни души,
и сквозь жизнь – просвечивает неземное.
Над землей облака черемух плывут,
белым садом на время весь двор становится,
двое – за веткой в карете бегут
по мостовым – и не остановятся.
Голос твой ночами натянут, как нить,
сквозь ушко луча, как в иглу, продетый,
чтобы я без тебя – продолжала жить,
зная только то, что поёшь ты где-то.
Я вплетаю отрывки твоих цитат
в эти строки, бегущие слева направо,
голос твой, как голос ночных цикад,
затерялся, наверное, в майских травах...
Асфальт затоплен. Тополиный снег
вдоль тротуаров образует реки,
но это – лишь одна из вечных вех –
жары, июня, то есть, той помехи,
черты, которую ты можешь провести,
которая поможет нас спасти
от той любви, что тянется так долго,
и разрывает жизнь напополам,
когда не знаешь – это чувство долга,
иль вечности, где счёт теряешь дням,
но думаешь о том, “как бы продлить
волшебную невидимую нить...”
Асфальт затоплен. Летний суховей
освобождает лепестки от плена
цветка.. И новый соловей
высвистывает старые колена –
но это лишь одна из вечных вех,
асфальт затоплен, тополиный снег...
Косы русые, узкое платьице,
как Алёнушка у Васнецова,
я тебя ожидаю, братец,
на руках – гибкой ивы оковы.
Я не знаю, какой водицы
ты испил, и где притаился,
и не хочешь ко мне возвратиться...
Может, в облако ты превратился?
И с небес мне бросаешь камушек,
и круги по воде расходятся,
и туда, если я и кану, что ж,
в каждом омуте кто-то водится...
В каждом облаке кто-то видится,
может, он в воде отразится...
Пусть, сегодня ива-провидица
надо мною только склонится.
Где ты, витязь-красное-солнышко,
может, ты превратился в камень?
Жду тебя, как братца – Алёнушка,
надо мною – рассветный пламень...
Пусть, с лепестками лепечет вечер
и облаками вскипают черешни,
над облаками – Никола вечный,
и близ лампады – Никола Вешний.
Кличем птичьим твой сон излечен,
звуком дальним твой слух утешен,
к вечеру – Путь проступает Млечный –
Никола вечный, Никола Вешний...
Пусть соловьиное вьется сОло,
и черешни цветут облаками,
над облаками – вечный Никола,
Вешний Никола царит над нами...
Что еще – нам с тобою надо...
Облако, птицы, цветут черешни,
перед Николой горит лампада,
перед вечным Николой Вешним..
Иглу луча найду в стогу,
продену сквозь нее строку
и узелки свяжу с изнанки
страницы, чтобы букв венцы
сплетались в первых строк столбцы,
уже растущих спозаранку.
Пусть – изреченное есть ложь,
но ты когда-нибудь поймешь,
что ложь, как истина – богата.
Ведь мы с тобой уже нашли
тот пепел, горстку, прядь земли,
куда вернемся мы когда-то,
чтобы – не наблюдать часов,
не закрывая на засов
калитку в сад – прообраз рая,
в особняке твоей Москвы,
где не боимся мы молвы –
на самой дальней из окраин.
Любой странице есть предел –
вслед за строкой растет пробел
и стих сквозь сумрак проступает.
Пусть – он не кончен.. Всё равно,
через открытое окно
к тебе страница улетает.
Смерть, где твое жало? –
видишь, бессмертен Бог,
Облако Его взяло,
Земля ушла из-под ног –
ученики говорили
об этом между собой....
Но тихо шептала Мария –
Возьми же меня с Собой...
Знаю, что Ты бессмертен,
небесны Твои пути...
К этой цветущей тверди –
в Облаке снова сойди.
Дождь шелестел на склоне,
лился на Елеон,
словно Ангела голос –
Ждите, вернется Он...
Выбирали тропки длинные,
и закат над нами тлел,
и цветущий куст калины
белым облаком горел
Это пламя разливалось
над обрывом по реке,
это пламя пробивалось –
от твоей – к моей руке.
Белой церкви Вознесенья
к облакам летел шатер,
не кончался день весенний,
но прервался разговор...
Это было в день весенний,
и казалось, куст – горит,
чудилось – как с Моисеем –
с нами Бог заговорит...
За полосу заката,
к жизни иной готовя,
ты вел меня, как когда-то
вел Ангел юного Товия.
Пред нами склонялись травы,
был плавен тропинок излом,
и ты укрывал меня правым,
вдруг защищая, крылом.
Тропинка казалась длинной,
короткая встреча – отрадой,
казалось, что профиль орлиный
всегда со мной будет рядом.
Пред нами росли, как вехи,
вдали сливаясь, холмы,
казалось, с тобой навеки
в даль уходили мы.
Путь без Ангела – гибельный...
Я снова читаю о том,
как Ангел готовил рыбу
Товию – над огнем,
как духовную жажду
речами Он утолял,
как юного Товия – так же,
спасая, крылом укрывал.
За полосу заката
вел Ангел юного Товия...
Как ты вел меня когда-то,
к жизни иной готовя...
А на столе свеча горела –
последнею отрадой взгляду,
и свет летел во все пределы,
как в давнем феврале когда-то.
Поэт коснулся взглядом церкви –
в окне рос храм Преображенья...
И знал поэт, что свет померкнет,
и вспыхнет Свет Преображенья.
Земное завершалось странствие,
спадала времени короста –
он был уже в ином пространстве,
которое – стихами создал.
Он вырывался из капкана
последних строк, над ним звучащих...
Последний луч в оконце глянул,
и соловей защелкал в чаще...
30 мая, день памяти поэта
"Дворов открытые шкатулки..." И. Бродский
Пусть - жизнь уходит в переулки,
цветущих лип темны стволы,
дворов открытые шкатулки
щедры - на прежние дары -
просторы городских окраин
царящей на холмах Москвы,
где мы тропинки выбираем,
чтобы укрыться от молвы.
Что делать? Вечные скитальцы,
нам незнаком иной закон...
Для нас - закат распят на пяльцах
чуть вечереющих окон.
Любуемся - подъёмным краном,
что одиноким журавлем
стоит - пред облачным экраном
и охраняет блочный дом.
И нить любого переулка
в такую даль всегда ведет,
туда, где кончится прогулка -
где горизонт чертой растет...
Час, когда просыпаются птицы –
это, наверно, четыре утра...
Ветер уже листает страницы,
те, где строки, как список утрат.
Ветер – единственный, может, хранитель...
Чтобы список дальше не рос,
страница просит, чтоб ветер вытер
капли чернил, как остатки слёз.
В час, когда птицы утром проснутся,
может, они пропоют о том,
что эти слёзы на землю прольются
первой росою, летним дождем.
Утром – строка по странице ветвится,
чтобы деревом вырос стих,
чтобы на ветку слетела птица,
чтобы птичий плач – не затих.
Чтобы от ветра склонялись травы
и обнимали землю с утра,
чтоб, пробегая слева направо,
строка выводила число утрат...
***
Всё – давно тебе рассказано,
мою тайну знаешь ты,
мы прозрачным словом связаны,
у одной стоим черты,
той, переступить которую,
значит – иссушить исток.
Проще – линией узорною
на песке создать цветок,
или дом построить ветхий
на далеком берегу –
там, где гибкой ивы ветки
для тебя я берегу.
Ива вьется над истоком,
и ручья бежит стезя...
Если провода по током,
то сближаться им нельзя.
Слово лишь – утишит пламя,
если горяча ладонь,
если вспыхнет между нами –
тайну выдавший – огонь.
Станет небосвод огромный
тёмным к ночи..
Кто-то звездную над домом
ставит точку.
Пусть она совсем немного
летом светит –
чтоб не быть мне одинокой
здесь, на свете.
Луч – прозрачен, он не давит,
он пророчит...
Три звезда зажгу-поставлю
я над строчкой.
Бродят рядом – Бога ради –
в доме тени...
Пусть – слова в моей тетради
луч заденет.
Пусть, по строкам пробегает
луч бесплотный...
Кто-то звезды зажигает –
для кого-то.
Знаком ты с летним сквозняком,
которым дом
сегодня дышит?
И этим воздухом влеком,
что в каждом уголке витает,
страница со стола слетает
и сверху – кажется письмом.
Его, наверное, луч допишет,
что за окном
уже пылает...
Еще я верю в чудеса,
и я стихи пересылаю
куда-нибудь, на небеса...
Как будто, на иной планете,
где может быть, поэт живет,
он эти строки перечтет
и на письмо мое ответит.
Пока живу я и дышу,
и верую в миры иные,
я под диктовку запишу
чужие строки неземные,
на непонятном языке,
как будто – в облака вступая,,,
Пусть остается на листке
небесной почты дань скупая.
Песчаной насыпи полоска
на берегу – чертою дальней,
омытые дождями доски
давно покинутой купальни.
Мы плыли на далекий берег,
где аромат, и где растет
сиреневой волною вереск,
где пчёлы собирают мёд.
Мы плыли в час, когда смеркалось –
случайно облако задели –
то, что белело, отражалось
в глубокой тишине купели.
На берегу – губил отравой
нас аромат, что незнаком...
Как ангелы, мы шли по травам,
в тот край далекий – босиком...
Она коснется обнаженных рук,
и рассыпая звездные пылинки,
качнет строки растущую былинку
и возвратится в свой небесный круг.
Мы взглядом будем шарить в высоте,
где только тень от крыльев остается,
мы будем днем искать звезду в колодце,
следы лучей рисуя на листке.
С корицею – душистое вино горит,
оканчивая фразу, гаснет Слово...
Но по вселенной бабочка парИт,
и взгляд летит, и нет пути иного.
Шорох шин по асфальту напоминает
гул далекого водопада.
Надо мною слово витает,
тень его на страницу падает.
Слово – тоже упасть рискует
и к листу прижаться прозрачным телом.
На странице я крылья рисую,
чтобы письмо к тебе долетело,
чтоб ты услышал гул водопада,
шелест дождя и дыханье ветра,
чтобы не было нам преграды –
ни расстояний, ни километров.
Пусть письмо над тобой кружится,
ткань дождевая спадает грустно –
в час, когда убирают мусор,
в час, когда просыпаются птицы...
Серебристыми ручьями
тополиный пух летит,
Голубиными речами
с нами Бог заговорит.
Станем мы – учениками,
будем слушать в тишине –
проплывает, словно пламя
Слово в горней вышине.
Будто – в вечность мы поплыли,
в даль – по времени-реке,
будто – мы заговорили
на небесном языке.
Над тобой и надо мною
серебристый вьется пух...
И летит над тишиною
Третий Ангел – Божий Дух...
Духов день
Я не ищу других дорог,
когда иду тропой легенды,
в пути распутывая ленты
растущих и горячих строк.
Но, отчего, Певец, ты тих –
в мир – каменистою тропою
всех выводящий за собою –
дорогой бедных Эвридик?
Тревогу лишнюю сотри,
когда идешь по этой тверди –
оглядка равносильна смерти,
и я прошу лишь: не смотри...
Уже открыта к Свету дверь,
ты на пороге ясном Мира,
не бременит ладони лира,
и я прошу тебя лишь: верь...
И не ищи других дорог,
когда идешь тропой легенды,
в пути распутывая ленты –
тобою вдохновленных строк...
Прозрачная дрожит роса
на травах на листочках,
как та прозрачная слеза,
что кружит в каждой строчке,
пусть не кончается июль,
пора жары полдневной,
пусть солнца золотистый руль
мерцает во вселенной,
и пусть уже прохладен пруд
в любое время суток,
но вот - навстречу мне плывут
подросших - пары уток,
теряется минутам счёт
в просторе утра светлом
мелодия листвы растет
и в даль плывет - за ветром,
к настилу льнет волны прибой,
луча скользит иголка,
я жду свидания с тобой
после разлуки долгой.
Ветер вырвал прозрачный квадратик,
дань воздушным путям, лепесток,
часть письма из забытой тетради,
что насыщен узором из строк –
он поэтом когда-то был выжат
из мелодии летней листвы,
он в тетради случайно был вышит
отголосками дальней молвы,
что к окну подходила всё ближе,
проникая в сближения штор,
продолжая ночного Парижа
неоконченный разговор,
что к утру переходит на шепот,
между нами наводит мосты,
он в дали растворяется, чтобы
мне ответил когда-нибудь ты,
прочитав тот прозрачный квадратик,
что летит над изгибами крыш.
чтоб ты видел, как в старой тетради
отражается летний Париж.
Тонкий луч канет в чашу колодца
и роса луг далекий оденет,
Это – август по травам крадется
и озерная гладь холодеет.
Каждый день сквозь прозрачную вазу
проникают лучей первых спицы,
и забытого слова оазис
озаряет пустыню страницы.
Что сегодня мы скажем – неважно,
повторение – будней основа,
странник мой, утоли свою жажду,
прочитав по губам это слово...
Ты пройдешь в тот прозрачный оазис,
озаряющий поле страницы,
ты оставишь в прозрачности вазы
голубое перо Синей Птицы,
тень ее пролетит над колодцем
и звезды отраженье заденет..
Это – август по травам крадется,
и озерная гладь холодеет.
Давно просрочены все рейсы,
закат осенний догорает,
скользят серебряные рельсы,
сходясь в дали – чужому раю.
Дрожат, как лунная дорожка,
нам всё равно уже с тобою...
И мы ступаем осторожно
в ночи прозрачною стопою.
Мы – мало в жизни совершили –
и перед мыслью этой дрогнем...
В пустыне нашей есть вершина,
куда ведут нас все дороги.
Ты спичкой серною согрейся,
и осветись ночною строчкой,
бегут серебряные рельсы
сходясь в дали в святую точку.
Дорожное оденем платье,
и мы с тобою там застынем...
Там нарисовано распятье,
Мария плачет там о Сыне...
Мы шли тропинкой по оврагу
в лучах закатного венца,
и август плыл прохладной влагой
по травам – не было конца,
казалось нам тропинке этой...
Заката тлела полоса,
Господнее стояло лето,
сплетались наши голоса.
И мы природе стали равны,
всё – было наше – свет и тень,
и ты давал названья травам,
как будто Бог – в творенья день.
Названья я вплету в страницы,
чтоб строчек расступилась мгла,
чтобы в стихах запели птицы,
чтоб только в даль тропа вела...
***
Как узы, не связать разрозненные фразы,
оборванную песнь продолжить не дано,
как сон, или любовь, прошедшую вдруг сразу,
или – тот первый стих, пьянящий, как вино.
Пусть – льют колокола под тяжестью суглинка
и подбирают звук, как певчие, на слух...
Вот – чашки черепок, вот глиняная кринка,
вот – пламя ремесла, плывущее из рук.
Вот зимняя изба, укрытая соломой,
где можно лепестки горящие считать,
склоняясь вечерами к пламени живому,
и первую звезду в морозный час искать.
Колокола поют, и над крестами галки
вплетают плач и крик в вечерний благовест –
о чем расскажут нам летящие гадалки,
в какую даль идти в мороз, под солью звезд?
***
Пусть мне жизнь твоя приснится,
унесется в даль синица,
тихо голову склоню
я к вечернему огню.
В бликах облака ночного
облик чудится – Святого,
и с молитвою к нему
тихо руки протяну.
За окном береза стынет,
и осенней паутиной
обнимают ветки ствол...
Странник там в дали прошел,
в светлый плащ свой обернувшись,
он ушел, не оглянувшись,
продолжая строгий путь
в высоту, куда-нибудь.
Предо мною путь недлинный,
тот, куда идут с повинной,
рельсы долгие блестят,
только нет пути назад.
Там в дали нас ждет Садовник –
всех – виновных, невиновных,
там за облаком страна,
где вселенная видна.
Горы яблок налитые,
а вокруг стоят святые,
небо – звездный водоем,
и для каждого есть дом.
Даже смерть там – не помеха,
посредине, словно веха,
Древо жизни там стоит,
золотой листвой горит...
Дождь осенний к окну приник,
по утрам – птиц чуть слышно пенье,
скоро день наступит Успенья,
опоздает один ученик.
Он на облаке сквозь туман
в час назначенный быть торопится,
чтоб увидеть в цветах Богородицу –
опоздает бедный Фома.
Но другие ученики,
остальные апостолы-братья
видят Спящую в белом платье –
возле вечности тихой реки.
Как уже невесома плоть...
Ветки сень образуют резную
Чтоб была Она одесную –
сходит к Матери Сын-Господь.
Вечность светится сквозь туман,
светлый времени льется песочек...
Золотистый лежит поясочек,
чтоб увидел бедный Фома.
Лунным светом меня одень
и осенней укрой листвою,
мы с тобой – только свет и тень,
разделенные вечной чертою.
Что такое горсть серебра –
это горсть грядущего пепла.
Тень твоя ко мне так добра,
потому что – моя тень ослепла.
Утром завтрашним перечти –
из тетради вчерашний листочек,
ведь поэт, как Гомер почти –
пропевает каждую строчку.
Облаками ночными одень
и укрой лучами страницу,
мы с тобой – только свет и тень,
разделенные вечной границей.
Словно вехи, встают облака
над бегущею лунной дорожкой,
это – жизни нашей река
перед нами бежит осторожно...
Я за тобою шла в пределы,
где ключ с крещенскою водой,
трава от снега побелела
и лист кружился золотой,
где облака над нами встали,
а выше – радуга взошла,
где я листву перебирала,
но только яблоко нашла.
Пересекли мы Сад просторный
и горизонта дальний круг,
и яблоко – в даль, с косогора
скатилось, выпавши из рук.
С тех пор мне видятся повсюду,
в просторах дня, в провалах тьмы –
лучи, склоненные к полудню
и яблок спелые холмы,
и ключ, который не застынет –
бегущий времени исток,
и на траве осенней иней,
и горизонт, что стал далёк...
“Ты знаешь, что изрек,
Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?..”
Он был лишь пленником свободы –
любовь и близкий круг родни.
Слагал элегии, да оды,
переводил стихи Парни.
Но жизнь вдруг оказалась зыбкой,
а был он – в возрасте Христа.
Безумье светлое улыбкой
вдруг стало осенять уста.
И жизни кончилось теченье,
и стала жизнь, как долгий сон...
Мельхиседека изреченье –
последнее, что помнил он.
Он пленник стал иной свободы,
на дню писал с десяток строк –
опять элегии, да оды,
которые читал – лишь Бог.
Двор травой зарастает сорной,
встало облако в небе белое,
нарисуй на доске мне черной –
ветку слова обломком мела.
Чтоб оно тишиной начиналось,
как икона боготворимая,
чтоб тобою вслух прочиталось,
твоим голосом неповторимым.
Чтоб его пропевали птицы
утром, первым дождем омытым,
чтоб оно проступало в странице
Древней Книги, всегда открытой.
Чтоб цветком оно распустилось
среди трав осенних узорных
и к тебе на ладонь спустилось,
словно бабочка – часть простора.
Я немногим уже рискую,
ведь душа свободна, как птица...
Ветку слова тебе нарисую
четким грифелем на странице.
Когда-нибудь нас ждет с тобой бездомность,
безвыходности драгоценный груз...
Но оглянись еще на жизнь, опомнись,
бесценные узлы развязывая уз.
Шагами не измерить расстоянье
до той звезды, что всё еще горит...
Оставим вехой слово “расставанье”,
оно, как эхо, прошлое таит.
Пусть сеть дорог, как дорогая пряжа,
над темною землей в ночи дрожит,
осенняя трава под ноги ляжет,
в ней робкой тропкой в даль наш путь лежит.
С руки спадает прошлого колечко,
оно для будущего велико...
В каком краю нас ждет еще крылечко –
оно, как рай, высоко, далеко.
Вьются дождя непрерывные нити,
грусти высокой прозрачный поток,
сквозь пелену – как звезду мне увидеть,
ту, что дала моей жизни исток?
Как мне расслышать сквозь дроби капели
флейт водосточных ночной лейтмотив?
Ангелы чтобы его пропели,
небо за песней земной позабыв...
Флейта вольется в мелодию ветра,
ветер ворвется в твою тишину,
дрогнет березы промокшая ветка –
просится в дом, приникая к окну.
В доме – сырая без пламени строчка
ждет, что в печи разгорятся дрова.
Капля поставит небесную точку
там, где окончится эта строфа.
Жизнь становится зыбкой,
будущее – темно...
Месяц с тонкой улыбкой
в открытое смотрит окно.
Качается пепла горстка,
прошлое – горсть серебра,
стихов моих зыблется горка,
скупая лепта – добра.
Спичка сгорает серная,
Слова крыло дрожит,
скоро поземка первая
к Покрову побежит.
Лодка переплывает
Стикс – и встречает мель...
У каждого в жизни бывает
с самим собою дуэль.
Букв прорастают всходы,
когда догорает свеча.
В небесных моих переходах
растет уже веха луча...
Может, этот аккорд последний,
что над клавишами возносится,
где-нибудь в созвездии Лебедя
песней осеннею отзовется.
Сквозь пелену дождевого плена
звук пробьется высокой нотой,
каждый звук, рожденный вселенной
к ней возвращается после полёта.
Каждый звук – или позже, иль раньше
с музыкой осени в доме бродит,
лист золотистый брошен на клавиши,
Божья ладонь подбирает мелодии.
21 сентября, Рождество Богородицы
Я шла сюда дорогой длинной,
раскаянья шепча слова –
в больницу, что – на Россолима,
близ улицы Толстого Льва.
Нас всех подстерегает случай...
Больничной белой авторучкой,
пока в палате тишина,
пишу тебе стихи,
мои дела плохи,
моя душа – ясна...
Попала в омут незнакомый,
в жизнь, непостижную уму,
в протяжность слова “глаукома”,
где свет – не побеждает тьму.
В том слове – только МГЛА УКОЛА,
и плачет колокол – по ком?
Не видно слов, и только голос
обозначает строк излом,
как будто ищет дальний угол,
где клином выбивают клин...
Но прежней жизни кряж – обуглен,
и невидима даль долин,
куда я шла дорогой длинной,
раскаянья шепча слова –
в больницу, что на Россолима,
близ улица Толстого Льва.
***
Еще могу я видеть блюдце
луны – сквозь облаков холмы.
В больничные глазницы льются
полночные огни Москвы.
От этих слов – как не отчаяться?
“внезапно – смертен человек...”
В житейских волнах пусть качается
больничный призрачный ковчег.
И мне – не обмануть природу
и не уйти в надежный тыл.
Я здесь была, с моим народом,
где мой народ в больницах стыл...
Среди старух в худых халатах,
забытых, без друзей, родных,
в больничных – без удобств палатах,
рассчитанных на дестерых.
Уйти от тьмы – еще нет средства,
полна больница, как вокзал...
Здесь знают – “зорко только сердце”,
как Сент-Экзюпери сказал.
Чтобы ты свечу поставил выше,
так, как нас учили в старину,
первым пламенем свеча задышит,
к пряди света взглядом я прильну.
По иконам, по окладам медным
пробежится золотистый блик,
и пред образами я помедлю –
там, где оживет Святого Лик.
Я вернусь домой тропой недлинной,
перечту Евангелья главу,
для тебя в ночи зажгу светильник,
взглядом – нить луча не перерву...
Как и ты, свечу поставлю выше,
чтобы ты, во тьме тот свет ища,
в час, когда свеча огнем задышит,
встретил нить - ответного луча...
И раскрыта та страница,
где безумный пир идет...
Голосом небесной птицы
Мэри о любви поет.
И вином залита скатерть,
обречен, сидит народ,
пиром правит Председатель,
Мэри о любви поёт –
“Пусть разлука нас погубит,
разделяя голоса,
Но Эдмонда не забудет
Дженни даже в небесах...”
Пламя злое там пылает,
вьется дым, как гимн чуме...
Только песня – возлетает,
да строка, как свет во тьме.
***
Разменяй на грошик медный –
золотой...
Это будет вклад последний,
но святой.
Лепта малая бесценна,
пусть скудна.
Обнимает голос пленный
тишина.
Пусть воздастся всем по вере...
В даль зови,
где споёт нам Ангел Мэри
о любви.
Заплатили мы с тобою
по счетам,
нам подарена судьбою
нищета.
Мы ей – медный грош покажем,
дань свята,
и два слова только скажем –
всё тщета.
Пусть воздастся всем по вере
в той дали,
где поёт нам Ангел Мэри –
о любви...
Прошли сквозь города и страны,
где проводили жизнь беспечно...
Вернувшись, ищем Левитана –
картину “Над покоем вечным”.
И мы стоим над тем обрывом.
где одинокая церквушка,
где я прочту тебе отрывок
из строк забытых – а ты слушай...
Отрывок – это две-три фразы,
как перед нами путь – не длинны –
о том, что дальних звёзд приказы
мы принесем в избушку дымную,
чтобы сквозь тьму пробилось пламя,
как та небесная полоска,
что тянется под облаками,
над вечным озером, над плёсом...
“Всему свое время, и время
всякой вещи под небом...”
Екклесиаст
Помнишь, мудрец сказал в сердце своем –
на тех забытых страницах,
которые мы с тобой перечтем,
что всё должно повториться.
Всё также качается жизнь на весах,
и звездные ловят нас сети,
на круги вечные в небесах
осенний вернется ветер...
Осень... Ветвей прозрачный венец
солнце лучами пронзило.
Помнишь, сказал в своем сердце мудрец –
осень... Всё это было.
Жизнь – это просто просторный зал,
где ожиданье, как бремя.
Помнишь, мудрец в своем сердце сказал:
“Приходит всему свое время...”
Также растут над пустыней холмы,
пусть, нам не дано их увидеть...
Но “время любить” так продлили мы,
что “времени нет – ненавидеть...”
Как и прежде строка прядется
из когда-то сказанных слов,
и вторая осень придётся
на четырнадцатое, в Покров,
и в строке голубою жилкой
неотвеченный бьется вопрос –
неужели до первой снежинки
далеко как до первых звёзд?
Все же молимся, ждем не ропщем,
снега ждем, как первых вестей,
в дни, когда “отряхает роща
лист последний с нагих ветвей”.
Строк забытых растут морщины,
лист кленовый, страницы тень,
вспоминается – годовщина,
и открытья Лицея день.
День начала истории славной –
так прекрасен поэтов союз!
Не терпя суеты, величаво,
как и прежде – служенье Муз...
Слова осенние шепчу,
произнесенные листвою,
иду по тонкому лучу,
натянутому тишиною –
меж небом и сухой землей,
слова – вослед за мной, как птицы
летят, неодолимы мглой,
с шуршащей, как листва, страницы.
Мне время вспять не повернуть,
чтобы начать строку ту снова,
что в даль вела, как трудный путь,
когда в душе рождалось слово,
чуть слышно колыбель качал,
прошелестев страницей, ветер...
И ты – тем словом – отвечал,
в тот час, очнувшись на рассвете...
Прогулка... Два-три километра
в просторе роще прозрачной,
слова наши спорили с ветром,
летевшим в осенней чаще.
На дальней дороги пели
автомобильные шины...
Прощальными свечками тлели
берез облетевших вершины.
Холодным был день субботний,
но мы, повернув обратно,
вдруг вспомнили, что сегодня
Лицейского праздника дата.
И давние вспомнив уроки,
дав волю воображенью,
мы вслух прочитали строки –
о Музах, об их служенье.
Слова эти спорили с ветром,
летевшим в осенней чаще...
Прогулка, два-три километра
в просторе рощи прозрачной.
и на стенах еще пустых
но рассветом посеребренных
проступили Лики Святых -
здесь кода-то были иконы...
Их отдали в далекий храм
и стенам без икон стало грустно...
Стены помнили очерк рам –
не бывать святу месту пусту...
И святые - с небес сошли
и со старыми стенами слились,
чтобы мы на грешной земли
каждым утром пред ними молились –
каждым утром в рассветный час,
когда первая птица пропела,
одинокий фонарь погас,
птица-тень с потолка улетела...
Ты взгляд уронишь, будто тронешь
фрагмент строки, ее остаток,
что освещен свечи короной,
тобой зажженною когда-то.
Её - дыханием гасили,
чтоб в темноте поставить точку,
когда мы вслух произносили
слова, что сохранила строчка.
Их очертания не резки
стали, чуть померкли,
как силуэт склоненной фрески
на вековом фронтоне церкви.
Но мы - остаться в этом храме
полуразрушенном готовы...
Скрепляют буквы, словно рамы,
непрочную основу слова.
Остра ночной свечи корона,
на стенах - времени осадок...
Но по странице вьется крона -
фрагмент строки, её остаток...
Возьми осколок звездного огня,
и принеси его в мою темницу,
в которой я заключена как птица,
небесным проблеском спаси меня.
Нет, лучше на руки меня возьми –
прозрачность тела... Сердце там зашито....
Твое объятье станет мне защитой,
ты как цветок, мой слабый вздох прими.
Пусть жизнь дана, и смерть дана – как месть,
душа уже небесной просит пищи...
Как сказано – блажен здесь только нищий –
их царство в небесах далеких есть...
Что я могу еще сказать успеть?
Для птицы этот свет, мал, словно клетка...
Дрожит в окне березовая ветка –
ее листву еще могу воспеть...
Здесь – весть дождя, чей звук тебе знаком,
Ведь он похож на плач, но проще,
Чем шорох тот, растущий за окном
Листвы истлевшей в облетевшей роще.
А роща, шелком шелеста даря,
Растет… За горизонтом эхо стынет,
Нам говоря – к исходу ноября
Похожа жизнь на снежную пустыню.
Стволы уже склонились к зимним снам,
В которых души покидают тело –
Лишь что-то сообщает небесам
Березы иероглиф черно-белый.
Она стоит, как строгий ангел здесь,
Ее – как ризою оденет иней,
Она как будто сохраняет весть,
Что снова жизни оживет пустыня.
И звук дождя, что так тебе знаком,
Потянется как первый плач но проще,
Чем птичьи кличи за моим окном,
Чем трепет листьев –
Звук ожившей рощи…
Я жду, когда наступит тишина,
шум за окном той тишине уступит,
луч упадет в колодец, тот, без дна –
в тот час когда вдруг тишина наступит.
И знаю я, ты тишины не ждешь
и в даль уходишь шумною. дорогой,
но ты покоя там – не обретешь,
а только здесь, у моего порога,
который звездным освещен лучом,
сквозь дом проходит лунная дорога,
и от свечи ладоням горячо,
и здесь растает глаз твоих тревога,
она, быть может, перейдет ко мне,
я взглядом проведу по небосводу,
чтоб нам в такой остаться тишине,
которая похожа на свободу.
Семь лет прошло... Но звук прощальных слов
в начале ноября простору вторит.
Ты возвращаешься из новых снов,
чтоб утешать нас – в старом горе.
Семь лет прошло. Всё так же
первый снег
седых берез осеребряет вехи
и рассыпается, как детский смех
твой – в высоте оставленный навеки.
Семь лет прошло. Но лишь один вопрос
еще тревожит нас на этом свете –
какой травой в Раю твой след зарос,
зачем без нас в тот край уходят дети?
Семь лет прошло. А кажется, что миг,
прогулка по московскому бульвару,
где вдалеке твой силуэт возник –
для взгляда неожиданный подарок...
“Я зачитался, я читал давно...”
В строку, в тетрадь слетевшую давно,
вольется луч, входящий сквозь окно...
Слова, как птицы, в небеса летят,
по ним скользит твой удивленный взгляд,
отыскивая старых строк морщины –
как будто стрЕлки сдвинулись назад,
на тех часах, что ангелом стоят,
на мраморе забытого камина,
в котором – рукописи не горят..
Когда-нибудь слова мои прервутся
и птицами сквозь облака взлетят,
чтоб встретить где-то дальний Божий взгляд,
но мыеще успеем обернуться,
еще увидеть сквозь прозрачный сад,
как их охватит пламенем закат.
Стихи растут – на эту жизнь ответом,
и каждой буквы золотой кружок –
звено в цепочке бесконечных строк,
в тропе, что тянется по краю света.
Той, по которой я еще пройду,
в дали теряясь удивленным взглядом,
где лишь за горизонтом я найду
ту тень твою, что шла когда-то рядом...
“Сохрани мою речь навсегда...”
Сохрани мой обрывок речи,
не навечно, но навсегда...
Слова звук, словно отблеск следа
пусть стремится в твою бесконечность.
Чтобы слово лилось невидимым
отражением, как звезда,
что в колодце поёт, как вода,
ведь вода к Рождеству – сладима.
Может, речь нам дана, как увечье,
как Иакова, хромота,
святость, Иова нищета,
как тропа и ручья бесконечность...
Сохрани речь, как призвук счастья,
как любовь, что выводит из мглы,
как янтарный привкус смолы,
нас связующий в час ненастья.
Сохрани мою речь, отзвук взмаха
слов, ликующих в высоте –
о блаженстве, и нищете,
слов, что Бог говорил – пред плахой...
И не во сне уже, но наяву
нам скатертью покажется дорога,
и мы идем к далекому порогу
сквозь ночь пустыни – к свету, к Рождеству.
Во тьме мы постигаем тайну, суть,
шум ветра превышает птичьи всхлипы,
морозный день апостола Филиппа –
святой – благословляет долгий путь.
И месяца ладья скользит с горы
воздушной – облака, бегущего над нами,
и мы идем, ведомые волхвами
и вновь несем священные дары.
Они – всегда освещены лучом,
дары всё те же – злато, смирна, ладан,
дары горят, и вновь земному взгляду
от их мерцанья станет горячо.
Морозный воздух, снежная слюда,
несем дары, от ветра руки стынут...
За сорок дней пересечем пустыню,
горит над нами вечности звезда...
Окно ночной залито тишиной,
такой, что щель не отыскать для звука..
Меня укроет сон льняной волной,
мне снится жизнь, похожа на разлуку.
Холмы мне снятся... Вижу я, как ты
бежишь легко навстречу мне по склону,
я различаю издали черты
и даже взгляд, немного удивленный.
Перестает во сне, здесь, время течь,
пространства нет между тобой и мною
и бесконечны здесь минуты встреч,
и жизнь становится такою тишиною,
ночной, которой залито окно
и даже щель не отыскать для звука...
Мне снится жизнь, ушедшая давно,
мне снится жизнь, похожа на разлуку.
И в тишине такой – не говорят,
здесь – речи стали странны и не нужны,
и только свечи медленно горят,
поскольку, фонари давно потушены.
Строфа стремится к той поре,
где дом украшен хвоей влажной.
Окно в морозном декабре
березовой укрыто пряжей.
Жилище бедное твое,
с порога – путь восходит Млечный,
и быт врастает в бытиё,
и время – через край льет вечно –
край Света... Отдаленный тыл,
в углу икона проступает,
где Светлый Ангел Михаил
всегда – дракона побеждает.
Когда-нибудь в тот дом войду,
к порогу сброшу жизни бремя,
как будто, в вечность перейду
легко, как переходит время.
Береза за окном дрожит,
окно укрыто снежной пряжей.
Туда – строка моя бежит,
где дом украшен хвоей влажной...
Сегодня – планы были сбиты,
Шли по забытым переулкам,
Сегодня были нам открыты
Дворов открытые шкатулки.
Береза… Распустила косу,
И ветви рук почти касались,
И звезд серебряная россыпь
В пустынных окнах отражалась.
Луны над нами тлело блюдо,
И лился свет на переходе,
Огромный город был безлюден,
Как в день великого исхода.
Казалось, что мы опоздали,
Теряясь в переулках бедных,
Чтобы уйти в такие дали,
где б – жизни не коснулись беды.
Сегодня были сбиты планы,
В домах для нас – закрыты входы,
А мы идем в такие страны –
Как в час великого исхода.
Если я сомкну ресницы,
Может, жизнь моя приснится,
Старый дом, где я стою
Над рекою, на краю.
Возле берега крутого,
тенью ангела ночного,
ветку я в руке держу,
На песке слова пишу.
Ветка – в снежной паутине,
Мое слово – не остынет,
Слову – нет пути назад,
Пусть слова к тебе летят.
Верю я – в твоей пустыне
Мое слово не остынет.
В свете звездного луча
Бежит строчка – горяча.
Слово – взгляду не помеха,
Слово – взгляду словно веха,
На пути твоем стоит,
Дальним пламенем горит,
Может, ты сомкнешь ресницы,
Тебе жизнь моя приснится,
как с тобою я стою
Над обрывом, на краю…
В дороге той, что нас вела,
Времен уже сменились версты,
Волною наплывает мгла,
И нам – прибежище угла –
Уже найти было не просто…
Но та звезда, что нас влекла,
Вдруг стала нить путеводной,
Черту – лучами провела,
Я за тобою вслед прошла
За край светящий небосвода.
В снегу там – яблоня цвела
И к церкви лепестки летели,
Невидимы, колокола,
На миг встречаясь с ветром, пели…
Был этот храм открыт для нас,
Колокола в ночи качались,
Под куполом – в последний час –
Там – свитком небеса свивались.
Мы поняли, что здесь – верста
Последняя – молитвы слово,
Которую всегда уста
В последний час пропеть готовы…
Под снегом – яблоня цвела,
Звезда, взойдя над храмом, вздрогнет
Рождественская, что вела
Сюда – нас дальнею дорогой…
Я здесь - вступаю осторожно
в тот полукруг, полупустыню,
туда, где лунная дорожка
передо мной дрожит и стынет.
Туда - душа моя причалит,
в дом, где всегда прозрачны стены,
в дом, что, насыщенный печалью
врастает в небо постепенно.
В дом, где весною пышет пашня,
где облака влажны от кисти
художника... Мазок вчерашний
еще не стёрт просторной высью.
Страницы сохраняет шелест
любви непризнанной безумье...
Но знаю я - земная прелесть
рассеется в осеннем шуме.
А мне - дано еще полшага,
чтоб перейти черту недуга,
но манит - гибельное благо -
в полупустыню полукруга.
Свечи горящий куполок
Чуть сдвинул тени,
Отображал лишь потолок
Теней движенье.
Но наплывал издалека
Тот хвойный запах,
Уже которым на века
Пропитан Запад.
А мир еще лежал во зле,
Но шли на пламя,
Чуть сохраненное в золе,
Волхвы с дарами.
Шли, как назад две тыщи лет,
Волхвы с Востока,
Увидеть незнакомый свет
Звезды далекой.
А на светящий куполок
– смотрели двое,
В небесный звездный потолок
Врастала хвоя.
Свечу – дыханием во мгле
Почти тушили,
К снежинкам звездным на стекле –
Волхвы спешили…
Еще в тетрадь слова влеку,
Еще могу вплести в строку
Березы убеленной прядку.
Пустынных троп видны концы,
Но строк темнеющих венцы
Навечно встроены в тетрадку.
Пустынно поле – здесь мой кров,
Бежит дороги снежный ров,
В окне – заката отсвет алый.
Береза ангелом стоит,
И дом, белея, сторожит –
В ладони – след снежинки талой.
Уже темнеют небеса,
Бежит заката полоса,
В воздушных волнах месяц тонет.
Быть может, мне в аду гореть,
Но я могу еще согреть
Лучом – холодные ладони.
Черна доска, белеет мел,
Черту я проведу – пробел,
Тот, над которым слово тает.
Небес светлеет полотно,
Но им – завешено окно –
И новая строка мелькает…
Сегодня – грань я перейду
Между землей и небесами,
И дней остаток проведу –
Уже с закрытыми глазами.
И я приближусь к тишине,
В которой можно – лишь молиться,
Когда забудут обо мне,
А мне – жизнь прежняя приснится.
Где я иду вслед за тобой
Среди камней, в ущелье диком –
Незавершенной той тропой –
Иду – покорной Эвридикой.
В льняную ткань меня одень,
Ту, сотканную небесами,
ведь я сегодня только тень,
иду с закрытыми глазами.
Скала, обвитая плющом,
И силуэт твой виден еле…
Тропинка кажется лучом –
Среди холодных асфоделей…
Твой голос из света свит,
а не из темного гула,
псалмопевец Давид
отгоняющий зло от Саула,
мальчик, певец, пастух,
скажи начальнику хора –
псалмом отгони злой дух
я сегодня – Мелхола...
Сегодня –звездная ночь,
Путь Млечный – в привычном русле...
Сегодня – я царская дочь,
пусть грусть – отгоняют гусли.
Псалмопевец, Давид,
отгоняющий зло от Саула,
твой голос из света свит,
а не из темного гула.
Пусть – возгорится заря
на горизонте небесном...
Пастух – превыше царя,
если слагает песни...
Мне строки древние прочти –
Ужаленная змейкой тонкой,
Она уходит – девочка почти
И кажется в дали – почти ребенком.
Она была цветущим островком
Среди земных страстей в житейском море…
Прощальной песней в горле стынет ком,
А в сердце стынет – бесконечность горя.
Она была – твоим лучом небес,
Теперь – лишь тенью той, что рядом бродит,
И лишь крылатый бог Гермес
Из мрака вас почти выводит…
Почти – вот вечная беда,
Почти – вот древняя загадка,
За миг неверья и оглядки –
Ты всё теряешь навсегда
Еще кругом такая мгла,
Но мы увидим вместе,
Как Рождества звезда взошла –
На том же самом месте.
И так же тонкие лучи,
Летя к земле, качнутся,
И с неба музыка звучит,
И звуки нас коснутся.
Ведь это ангелы поют,
Их голоса мы слышим,
Они нас в небеса зовут
И славят Бога в Вышних.
И мир разлит по всей земле,
Мы верим, вторя пенью,
Что не исчезнет свет во мгле,
и в нас – благоволенье.
Пускай - пока такая мгла,
Но мы увидим вместе,
Как Рождества звезда взошла
на том же самом месте…
Качнется в ночь на головою
Свод звёздно-синий,
Растет Рождественскою хвоей -
Никола Зимний.
И мы бредем Москвой вечерней
вслед за толпою,
и приближается Сочельник...
А я - с тобою.
И Город серебром оснежен,
огнем украшен,
летит над площадью Манежной
опальный маршал.
Здесь, перед Иверской часовней,
отлит из меди -
оправданный и невиновный,
уже - бессмертен.
Пред Александровской оградой
летит он мимо....
Там, в небесах, онпри параде,
как будто - в схиме....
А здесь - качнет над головою
свод звездно-синий,
и мы с тобой идем Москвою -
Никола Зимний....
Растут Рождественские ели,
идем с толпою,
и приближается Сочельник,
и я - с тобою...
Мы встретились в огромном зале,
В особняке,
Мы шли… Вы что-то мне сказали,
Рука – в руке.
Мы шли пустынною Волхонкой,
Туда, к реке -
По переулкам старым, ломким –
Рука в руке.
Туда, где фонари полощут
Свои огни,
Где вдалеке сверкает Площадь,
Где мы – одни.
Москва… Моя родная станция,
В пустом ларьке
Пьем кофе, словно чужестранцы –
Рука в руке.
Потом – нас защитит оградой
От чуждых вер –
Уже пустынный Александров –
Старинный сквер.
Свет фонарей ночных неровен,
Но горяча
твоя ладонь… В пустой часовне
горит свеча.
Дорога дальше катит скатертью,
Но путь закрыт…
Пусть Иверская Богоматерть –
Благословит.
Потом, во сне, в его сплетениях,
Как вдалеке,
Увижу снова я две тени –
Рука в руке…
Капель дробит мой подоконник,
Сквозь эти звуки сон забыт,
А небеса там, на иконе,
Которая во тьме горит.
Как тень, на стуле стынет платье,
почти - бессмертия наряд,
вуглу - огромное Распятье,
где Бог, как жертва был распят.
Одену платье я под утро,
подумаю - оно к лицу...
сотру с лица земную пудру,
к небесному пойду венцу.
Капель ведет ночную песню,
сквозь сети звуков - сон забыт,
а на иконе мир небесный,
где Рождества звезда горит...
***
Молитвою - день оправдан,
той, что стихает в стихах,
когда-нибудь ждет награда
нас где-то на небесах.
Кто же - рукою моей водит,
кто - строкам подводит счёт,
кто - взгляд к небесам возводит -
какой земной звездочёт?
Где жизни моей истоки,
и где тот песчаный плёс,
где стала душа - одинокой,
когда её Ангел принес...
В тот дальний час полуночный,
когда - Колыбельную пел...
Душа - еще непорочна
тогда была, как - пробел...
Пробел уже застлан строками,
которым теряю счёт...
Где - жизни небесной истоки? -
скажи, земной звездочёт.
Душа - молитвой оправдана,
той, что стихает в стихах,
когда-нибудь ждет награда
нас где-то на небесах.
Снежная вспыхнула краска,
метелица завилась,
старая кончилась сказа,
новая началась.
Видишь - волшебные лица
в комнате собрались...
Плащ звездный мальчика-Принца,
рядом с ним - мудрый Лис.
Лис спросил - Как же смело
вновь ты идешь по земле ?
- Роза моя облетела -
Принц отвечал - я во мгле...
Эта тьма, как неволя,
вот и пришел по лучу,
снова - пшеничное поле,
как жизнь, перейти хочу...
К тебе я вернулся из детства,
снова луч нас связал...
Я помню - зорко лишь сердце -
как ты когда-то сказал.
Снова ушли на страницу
все, кто здесь собрались -
эти волшебные лица -
Мальчик и мудрый Лис...
Иду в высокую обитель -
под самой крышей,
где одинокий небожитель
живет, как в нише.
До облаков - подать рукою,
и ветер воет...
И Млечный Путь бежит рекою -
над головою.
Вниз - Лестница летит, яснее,
чем в снах Иакова,
и ангелы поют над нею,
в такт, одинаково...
В том доме - томики Лескова,
как память, эхо...
И рядом - томик Толстого,
и дальше - Чехова.
И к стёклам лепятся оконным
снежинки-звезды,
и в тишине горят иконы,
под вечер, поздно.
Открыта там всегда страница -
где сон Иакова,
где ангелы поют, как птицы,
в такт, одинаково...
***
Откроет небесные стены,
проникнув тончайшим лучом,
далекий исток Ипокрены -
холодным прозрачным ключом.
И стены окрасятся охрою,
фонарь расцветает во мгле,
потянутся ниточки мокрые -
первых строчек - к земле.
И я умолю - этой влагою
границы страницы задень,
ведь Слова - жаждет бумага,
пустая, без всяких затей.
Ведь голос мой не отнимешь -
молчит каждый день телефон -
и если трубку поднимешь,
почудится лишь - чей-то стон.
Стихов - прозрачны заплатки,
заштопана ими тетрадь,
а голос мой - просто закладка -
которую можно убрать.
Но голос - откроет стены
небесные, словно ключом,
прозрачным ручьем Ипокрены,
далеким высоким ключом...
У церковного погоста
снежная гряда берез...
Новая явилась Гостья
в Небесах -
средь старых звезд.
Подожди еще немножко,
ведь у нас так много тем...
Возлетает надокошком
луч, бегущий в Вифлеем.
Мы его проводим взглядом,
да минует нас беда,
в небесах, над нами, рядом -
Рождества растет Звезда.
Над землею, над погостом,
над грядой седых берез -
новая явилась Гостья
в небесах средь старых звезд.
Зажжены сегодня свечи,
ведь у нас так много тем -
мы продолжим наши речи
про далекий Вифлеем.
Мы забудем наши беды,
в потолок врастает Ель,
пусть вплетается в беседу
бесконечная метель...
Крылатая фигура,
Архангела лицо,
и пряди белокурые,
и нимб - полукольцом.
Небесною дорогой
сквозь облака летишь,
а к моему порогу
спешит ночная тишь.
Сквозь шорохи бумажные
уже растет строка-
и звездная и влажная,
как Млечная река.
Вот - тень твоя задела
свечи последней свет,
и будто бы запела
строка тебе в ответ,
где кольца строк нанизаны
на луч, как на иглу...
По узкому карнизу
иду к тебе сквозь мглу,
Чтобы моя дорога
пересекла твой путь -
у звездного порога -
когда, когда-нибудь...
Занавески золото качнулось,
и к твоим рукам приникла лира,
и от сна земного я очнулась,
шла тропой любви к иному миру.
И истлел на теле снежный саван,
и небесным облаком окутана,
за тобою шла я к дальним странам -
от земного темного уюта.
Где не надо - ни воды, ни хлеба,
мир понятен там без слов и жестов,
где открылось нам седьмое небо,
где ты пел о девяти блаженствах.
Занавески золото поникло,
облако вечернее качнулось,
лира в тишине к стене приникла
я от сна небесного очнулась.
Но свеча сияла, словно веха,
зимней свежестью в окно повеяло,
доносился голос, словно эхо -
голос лиры, словно Глас Орфея...